Страница 103 из 120
Раздевшись, она прошла в спальню и целый день плакала на
диване.
Она плакала от невыразимой, бессильной жалости к
человеку, с которым она встречала весну своей жизни, к
человеку, когда-то молодому, красивому, нежному, беззаботному
и теперь так униженному.
Его фигура в стареньком осеннем пальто, несмотря на
сильный мороз, всунутые в рукава руки, покрасневшие от
холода, и на ушах суконные наушники – поразили ее.
В особенности эти наушники.
И она, примирившаяся было с новым строем с того времени,
когда получилась возможность жить и одеваться по-прежнему
прилично, вдруг опять почувствовала всю бездушную
жестокость этого строя, который мог так унизить, так заставить
страдать и, в сущности, обречь на медленную смерть людей,
виноватых только тем, что они прежде были богаты. Этот строй
берет только тех, кто ему нужен.
И нежная душа этого человека с его былым культом Парижа,
всегда философски созерцательно настроенного, конечно, не
нужна этой жизни, которая выше всего ценит не личность
человека, а его полезность. Для нее выше всего хлеб, ситец и
399
грубые мужицкие руки, производящие «необходимые для жизни
предметы».
Поистине, человек становится животным с того момента, как
только перестает ценить не необходимое, когда он
ограничивается только «насущными потребностями».
Во главу угла теперь поставлена «экономическая основа».
Это называется, что они строят жизнь на основах
справедливости: сначала одних переморят, как крыс, а среди
других разведут справедливость и братские отношения.
Пятнадцать лет тому назад они были вместе в Париже
женихом и невестой. Это была ее первая любовь.
И теперь, как дорогое воспоминание, хранятся в ее душе
образы далекого Парижа: и красные сквозь деревья бульваров
ночные огни Монмартра, и возбужденная сутолока, и раскрытые
двери кафе, залитые ярким светом, и ночной блеск
нагладившегося, как зеркало, асфальта, в котором отражаются
экипажи, фонари, огни.
Помнит ту нетерпеливую, приподнятую жажду жизни и
ощущений, какие рождались от этой всегда возбужденной
толпы, от этого ослепляющего света, от завидной доступности
женщин.
Помнит она свои именины, 8 августа, и поздний обед в
Булонском лесу на островке, в ресторане с разноцветными
бумажными фонариками, где они ели огромного лангуста и пили
шампанское. А потом переезжали в большой лодке на берег. В
этой лодке ехало много народа – мужчин и женщин,– и она со
смутным, преступным любопытством чувствовала близость
чужих мужчин в тесноте лодки. Преступным потому, что то
чувство, какое, она думала, может пробуждать в ней один он,
шло к ней со всех сторон, а не только от него.
Помнит она прогулки на пароходе по Сене, синюю дымку
утренних улиц, цветы на окне своей комнаты. Много цветов.
«О Париж, Париж! Припасть бы сейчас с тоской к подножию
твоих памятников и статуй и целовать их священные камни»...
Лиза остановилась у окна своей комнаты и долго
неподвижно смотрела на снежную улицу. Прошло пятнадцать
пустых лет с тех пор, как дороги их разошлись, потому что его
родители были против нее, молоденькой, начинающей актрисы
без положения и состояния.
Она сейчас жила одна. Было несколько легких связей,
увлечений в своей актерской среде. Но это все в прошлом. И все
400
они не оставляли после себя ничего, кроме горького осадка от
сознания, что вся нежность и доверчивая еще душа отдавалась
внутренне пустым и ничтожным людям. У нее на глазах
проходила вся их будничная жизнь, вся изнанка их души,
наполненная мелкой завистью к более успевшим товарищам, их
продажность и полное отсутствие в них какой-либо серьезной
большой мысли.
Это была не жизнь, а мелкая, неразборчивая и жадная
торговля собой на разовых и по сезонам.
Не было ни одной связи, о которой бы она вспомнила, как о
чем-то светлом, чтобы у нее осталось уважение и благоговение к
тому мужчине, с которым ей пришлось встретиться. Не было ни
одного человека, была какая-то моральная слякоть.
И теперь, возвращаясь одна после позднего спектакля домой,
в пустую комнату, она чаще и чаще чувствовала холодную
пустоту, гнетущее одиночество.
О, это одиночество, когда немые стены молчат, давят, и нет
ни одной родной души, которая бы тебя ждала! И подходя по
двору к своей комнате, видеть пустые темные окна... Кто
испытал это, тот знает, что это значит.
А там сорок лет... нет, сорок еще ничего, а вот сорок пять...
когда появится почтенная полнота, и когда ты, как женщина,
будешь уже никому не нужна, даже тем ничтожным людям,
ухаживания которых теперь она отклоняет самым решительным
образом.
И из всей ее жизни была только одна светлая точка,– это
встреча с ним.
Теперь, когда она увидела его в таком положении, это
поразило ее, и во всей силе вспыхнуло вновь возмущение
против этой жестокой жизни, отметающей все хрупкое, не
умеющее приспособляться.
II
Лиза Чернышева с волнением ждала того часа, когда он
должен был прийти. Кто знает, может быть, эта нечаянная
встреча соединит опять ту нить, которая порвалась пятнадцать
лет тому назад. Для его родителей тоже экономическая основа
жизни была на первом плане, и они ради денег пожертвовали
человеком, потому что она не была богата.
401
Как деньги и богатство портят человека: он ставит их выше
души, выше любви! А вот деньги-то их пропали, а она уцелела,
и они переменились ролями.
Ее волновал вопрос, что теперь может быть между ними?
Если она продолжает с нежностью вспоминать о их прошлом,
значит ли это, что в ней еще живет то чувство к нему, какое
было тогда? Или между ними начнется совершенно новое?
Или они встретятся совсем чужими людьми?
Но ведь ни он, ни она не могут вычеркнуть из памяти того,
что было. И как они будут себя держать друг с другом – делать
вид, что они не помнят о том прежнем, или мимоходом в
разговоре вспомнят то невозвратно ушедшее время!
Она надела лучшее платье и долго массировала кожу под
глазами, чтобы ему не бросились в глаза чуть заметные
морщины, которых, конечно, не было пятнадцать лет назад.
Ей приятно было показать ему, что у нее много денег, но она
ни одной минуты не заставит его почувствовать себя неловко.
Для нее будет только величайшим моральным удовлетворением
оказаться для него в его тяжелом положении волшебной феей.
И, кроме того, приятно будет ей, которую его мать когда-то
оттолкнула от своей семьи, явиться перед ней женщиной с
именем, с деньгами, спасающей их от гибели и нищеты.
Ей безотчетно хотелось сделать так, чтобы ему все
напоминало их далекую встречу. Она набросила на абажур
яркую цветную материю, как они делали это в Париже, на шею
надела старинный медальон, который был тогда на ней. А на
столе стоял тот самый, его любимый ликер, который они пили
тогда... И высокие рюмки на тонких ножках.
III
В семь часов он пришел.
Лиза вышла с забившимся сердцем в переднюю и с болью
смотрела, как он красными, дрожащими от мороза руками без
перчаток расстегивал пуговицы пальто. Пиджак на нем был,
видимо, тщательно вычищенный, но совершенно
залоснившийся. Лицо по-прежнему было кроткое, умное, с
какою-то благородной тонкостью черт, освещенное легким
облаком грусти и горькой иронией над своим положением.
– Сколько лет, боже мой, сколько лет мы не виделись,– сказал
он, посмотрев на Лизу.
402
– Да, пятнадцать лет,– ответила она. Ей прежде всего очень
хотелось спросить, сильно ли она постарела, но она в это время