Неоконченный полет (сборник)

Мы, корреспонденты фронтовых газет, писали о боевом опыте. Знаете, что нужно снайперу, который находится на переднем крае в замаскированном, выдвинутом вперед, недоступном даже для своих, маленьком окопе? Думаете, только винтовка? Этого вначале не знал никто, в том числе и сами снайперы. Первому корреспонденту, который добрался до такого окопчика, снайпер показал на свои ноги: они были в воде — только что прошел дождь.

— Мне бы каких-нибудь веток.

После статьи корреспондента, появившейся во фронтовой газете, у снайперов нашего фронта ноги в окопах больше не мокли.

Я приезжал в 206-й полк легких бомбардировщиков, которые тогда именовались У-2, осенью, когда он стоял в селе, за Доном, в краю, так похожем своими садами и белыми хатами на нашу Украину. В моем блокноте скопилось с десяток тем по боевому опыту, намеченных в редакции: «Обработка цели в ночных условиях», «Режим работы мотора самолета во время бомбометания», «Ориентация в ночное время», «Маскировка самолетов на аэродромах»... Но в авиации я не понимал, как говорится, ни бе ни ме.

Известный факт. Молодой журналист прибыл к ночным бомбардировщикам, открыл блокнот и начал беседу с летчиками. На его первый вопрос какой-то шутник ответил примерно так: берем в руки небольшую бомбу, бросаем ее вниз и смотрим, куда полетит; ежели она отклоняется от цели, мы пикируем, штурман ловит бомбу за стабилизатор и подправляет ее полет.

Не могу забыть, как Жатков взял из моих рук карандаш и исправил в моем блокноте слово «витраж» на «вираж». Да, да, в ситуации, в которой я оказался, можно было написать еще и не такую глупость. Боевые летчики, которых я видел только на плакатах и в кинофильмах, стояли полукругом. На их лицах еще розовели рубцы, оставленные шлемами, на картах, что спрятаны в планшеты, были названия городов и сел, которых я давно не видел — они лежали за линией фронта. Летчики рассказывали о своих полетах полуправду, подшучивая над корреспондентом с новенькими красными петлицами.

— Разрешите, лейтенант, зачеркнуть лишнее «т». Оно может повредить вашей репутации.

Жатков, какие у него прекрасные, добрые глаза!

Мне тогда хотелось много видеть и слышать. Я входил в жизнь летчиков, как входят в темноте в незнакомый дом: необходимо внимательно следить за каждым шагом. Судьба и комиссар послали мне Синюту и Жаткова. Я встречался с ними в доме, где они жили, встречался ночью — на аэродроме. Видел, как они готовились к вылету, как садились в кабины и приветливо улыбались на прощание, как являлись в землянку и строго и лаконично докладывали; видел, как резались в «козла», как слушали баян, устроившись по обе стороны баяниста. Глядя на них в то время, я почему-то представлял себе, как Жатков и Синюта идут вдвоем шумной улицей города, залитого солнцем. Они везде появлялись только вдвоем. Оба были одинакового роста, веселого нрава.

Я три дня пробыл в полку, отправил статьи о маскировке и режиме работы мотора. Статьи произвели впечатление. Потом ездил в командировки к штурмовикам, разведчикам, истребителям. На аэродромах я вдохнул взвихренного винтами воздуха, в полетах — синего неба, в дружбе с летчиками — стихии их жизни. И стал корреспондентом авиации.

Как быстро летело время на фронте! Потребовалось всего полгода, чтобы в моем командировочном удостоверении снова проставили: «206-й полк легких бомбардировщиков».

Зима. Где оно, то село? Ищи! Попутные машины со снарядами и бомбами не берут. Бензовозы на развилках дорог вовсе не останавливаются. Старые полуторки продовольственных складов всегда перегружены. Часами приходится ожидать в придорожном укрытии.

Домик у дороги. На тепло в нем рассчитывать нельзя; но на местечко — пусть на полу, — где бы можно было присесть, развязать вещевой мешок и выложить на колени хлеб и банку консервов, безусловно можно.

В таком доме в ту зиму я во второй раз встретился с Жатковым.

Встретился... Это слово поет, а тут нужны слова, полные печали.

В домике было дымно и многолюдно. Всунутая в печь колода — половина телеграфного столба! — грела и освещала. Люди сидели на земляном полу, спали, храпя, возле теплой печки. Во всю длину лавки лежал, вытянувшись, раненый, весь в бинтах, укрытый черной кавалерийской буркой. Возле него сидела девушка в полушубке и военной шапке.

— Машины не видать?

Кого она спросила? Видимо, меня.

— Вообще ничего не видать. Метет.

Девушка приникла к раненому:

— Будет, обязательно будет!

Те, что сидели возле нее, зароптали на меня:

— Метелица не всех ослепляет.

— Знает, где ее ждут, — значит, появится.

— Начальник, закрывай дверь!

Я стряхнул с себя снег, расстегнул полушубок, присел возле лежащих.

Раненый среди здоровых — угнетает. Сиди молча, разговаривай сам с собой — вот что тебе остается. И раненому нужны не все здоровые. Они отбирают у него остаток сил, так необходимых ему самому. Чтобы перебарывать боль, он должен напрягать все свои силы.

Курили, приглушенно гутарили, ждали, когда появится свет в окне, и посматривали на девушку. Ее голова то и дело клонилась к плечу или наклонялась над раненым. Иногда санитарка, вставая с лавки, приподнимала его забинтованную голову и подносила ко рту флягу. В такие минуты мы слышали стоны и посматривали на окна.

В окнах синела ночь.

Свет редко обманывает человека, он чувствителен и честен. Он всегда приходит к человеку, ну разве что немножко опаздывает.

Девушка кинулась к двери, переступая через ноги и вещи. Уже будучи у входа, она почему-то задержала на мне взгляд своих тревожных черных глаз и шагнула в темный проем, через который валами врывался седой холод.

Вскоре она вернулась, и, глядя на нее, все поняли, что машина пришла.

Несколько человек вскочили, взяли раненого на руки. Черная бурка свисала до пола. Белый бинт поплыл над теми, что сидели, лежали вповалку и спали.

Девушка опять задержалась передо мной.

— Вы из авиации?

Я растерялся.

— Передайте куда следует... Ну, в ваш штаб... кому-нибудь. Их штурман в Старом Осколе, в госпитале... — Она взволнованно что-то припоминала. — Да, в полк ночных бомбардировщиков, лейтенанту Синюте. Обязательно!

— Штурман Жатков?!

Но зачем же так кричать? Тяжелораненому не все здоровые нужны. Голова в бинтах повернулась ко мне. Я узнал большие черные глаза, поддержал лейтенанта под плечи.

Вот так моя фронтовая жизнь, мои, теперь уже голубые, петлицы на гимнастерке, мой сухой паек вошли в эту историю. Я возвратился в хатенку, завязал мешок с харчами: до 206-го полка было еще далеко. И все посматривал, не покажутся ли огоньки на дороге.

А окна синели.

Ничего, синий цвет — это цвет надежды.

11

Командующий фронтом был недоволен Красицким — секретный пакет пропал, не дойдя до рук командира полка; Красицкий был недоволен всем полком ночных бомбардировщиков за то, что прислали такой экипаж, и в особенности — лейтенантом Синютой за его безобразный полет и за его разговор. Синюта был недоволен собой, всей своей жизнью.

Двое суток он сидит дома, в своей хате, где поселились было, как всегда, вместе с Жатковым: Синюту не брали на аэродром и, похоже, держали под домашним арестом до выяснения каких-то важных обстоятельств. Он выходил только в столовую. Там собирались летчики. И он был бесконечно рад, что видел их, слышал их приветствия и краткие скупые передачи новостей. На колонну вражеских кавалеристов, оказывается, делали налет самолеты соседнего аэродрома; туда вчера сел один наш У-2, ребята все рассказали. Штурмовики вернулись домой, израсходовав все патроны и снаряды, о штурмане они все знали (им сказали в штабе), но никто ничего разглядеть с воздуха не мог. Били по врагу до последнего выстрела, и только.

Теперь Синюта, сидя на продавленной скрипучей узенькой койке, берется за голову и думает, думает часами. Что там было на поле после штурмовки? Как сложилась судьба Жаткова? Если бы он остался жив! Ведь наши войска были совсем недалеко от Белгородского шоссе... Потом он начинает думать о себе, о своей жизни. И удивительно — на какую бы тропку он мысленно ни ступил, везде ему навстречу шагал веселый, радостный Жатков. Шел издалека — из самого Синютиного детства. Как будто Синюта знал его всю жизнь.