Неоконченный полет (сборник)

Первая со стороны леса хата — Марфы Нарожной. Так по девичьей фамилии зовут Марфу до сих пор, хотя она замужем за Петром Глухеньким. Подходя к хате Марфы, Оксана забыла на какое-то время про то, что видела. Летом Оксана с Марфой работала на колхозной конопле. Убирали посконь, часто стояли рядом на делянке. Марфа все присматривалась к девушке, заводила разговор о том о сем. Слыхала от соседей, что Сергей ходит на тот край, где жила Оксана. Женщины были разными по возрасту, но в работе, в разговорах незаметно сдружились.

Зимой крайнее в селе подворье всегда больше других завалено снегом, хата занесена до самых окон. Оксана остановилась против ворот — увидеть бы Марфу, расспросить, как тут, в селе, что тут, о родителях своих и о нем бы хоть что-нибудь узнала... Никого не видать, словно вымерли. Нет, вот кто-то поднимается по сугробу. Неужели Марфа? Она. Несет солому в хату.

— Добрый вечер! — крикнула Оксана с улицы, стоя в нерешительности: подойти к воротам или подождать, пока ее узнают и подойдут сами.

Марфа опустила перед собой вязанку соломы. Солома сыпалась на ее ноги, но женщина не обращала на это внимания. Поправила платок и, не сводя глаз с Оксаны, медленно приблизилась.

— Оксана?

— Здравствуй, Марфа!

— Здравствуй...

Голос, походка, выражение лица Марфы показывали ее печаль и угнетение. Оксана сразу подумала, что Марфа, может быть, нездорова. Ей стало жаль женщину.

— Ни за что бы не узнала тебя, если бы не подала голос.

— Давно не виделись.

— Редко кто возвращается теперь домой, Оксана, если его взяли. Пойдем в хату, доченьку мою посмотришь. Не видела же...

— Ой, спешу домой — как только сердце не выпорхнет.

— Раз вошла в Белицу — считай, уже дома. У нас теперь тоже нет покоя.

— В чем дело?

— Да на нашем краю благополучно, а возле этой дороги...

Марфа освободила узенькую, еле протоптанную стежку, но Оксана не шла.

— Завтра забегу, Марфуша, завтра, — просила, наклоняясь, Оксана. — Вот возьми галетки Надюшке.

— Хоть знаешь же, что Сергея уже нет в Белице?

— Сергея? Где же он? — Оксана обмерла, едва не выпустив из руки гостинец.

— Скрылся.

Сергей когда-то жаловался Оксане на домашнюю обстановку, на Петра. Сейчас девушка подумала только про то, что он не ужился с Петром. «Значит, освободились-таки от Сергея».

— Пойдем, все расскажу. — Марфа понизила голос и осмотрелась по сторонам. Оксана пошла за Марфой.

Каганец не зажигали, сидели в темноте одетые. Надюшка ела галетки. Марфа рассказывала обо всем, как было, ничего не скрывая, сама не зная почему. Тяжело у нее было на душе, жила опять одна, не с кем за целый день и поговорить. Петро теперь боится ночевать дома, ходит к родным или к чужим людям, сапожничает. Жаловалась женщина Оксане на свою горькую долю, советовала девушке, как это обычно делают старшие, чтобы не торопилась с замужеством и не губила себя, как вот она.

А тем временем в дубовой роще, где вспыхнул было неосторожный огонек, три пары глаз следили за Марфиной хатой. Мужчины о чем-то переговаривались тихими голосами.

— До сих пор не выходила?

— Нет.

— Вот чертова баба!

— Это на час — не меньше.

— Нет, на бабский часок. Распустят языки — конца не будет.

— Разве на плите что подгорит, тогда спохватятся.

— Не видать, чтобы топилось.

— Сейчас Марфа затопит. У нас хата холодная.

— Вот бы затесаться в теплую хату к гостеприимной молодухе. Эх, сто пудов! Тишина, теплынь, на столе колбаса, шкварки, холодец, кровянка, а за столом — я и она.

— Вдвоем, значит, и никого больше?

— Ну хорошо, так и быть, беру и вас обоих.

— Зачем же мы тебе, ежели вы только вдвоем? — спросил бородач.

— Как зачем? Подкрепились бы малость, а затем я попросил бы вас закрыть дверь с той стороны. Сам небось понимаешь. Я не притрагивался к женщине с самого начала войны. Живу честно, не так, как другие.

— Что значит «честно»? Можно честно и сейчас, в войну, полюбить, жениться. Можно честно и переночевать у солдатки.

— Вот-вот, я это как раз и имел в виду. Мы с ней вдвоем, значит, остаемся, а вы, будьте добры, честно освободите помещение.

Третий, самый молодой, приклонясь к низенькому дереву, продолжал следить за Марфиным домом. Это входило в его обязанности. Остальные стояли в стороне и смотрели на дорогу.

Этот разговор злил и самого молодого, и бородача: их друг, фантазер и выдумщик, вот так начав, мог довести их обоих до остервенения: все были голодны, как псы, а он любил в такие минуты часами смаковать вымышленный обед или роскошную выпивку.

Самый младший сплюнул, потопал обледенелыми сапогами, даже немножко побегал на месте, придерживая автомат, который висел на груди, и снова начал крутить цигарку, хотя только что курил. Остальные двое, которые разговаривали между собой, тоже принялись за самокрутки. Еще раз мигнул огонек зажигалки. Прежде чем прикурить, они посмотрели друг на друга. Возбужденный блеск глаз, отсветы на оружии, которое все держали наготове, на груди, и тишина, что окружала их, вновь напомнили им о важности дела, ради которого они здесь мерзнут.

Первым прикурил тот, что чиркнул зажигалкой. Он был выше ростом, нежели двое других, у него была густая, еще совсем недавно отпущенная, черная борода, которая оттеняла его белое, моложавое лицо и резко очерченные выразительные губы. Затем он поднес зажигалку, закрывая ее ладонью, другому — широколицему, с маленькими рыжими усами. Прикуривая, широколицый неожиданно кашлянул и часто замигал глазами. Третий, молодой, прикурил последним: в зимней громоздкой одежде и при слабом освещении, он по виду казался таким же зрелым и суровым человеком, как и его друзья, только пушок на его лице, на миг освещенном зажигалкой, указывал на его юный возраст.

Отправляясь в Белицу, «хлопцы» (так теперь по селам именовали партизан или еще «наши хлопцы») немножко просчитались: подъезжали к селу, когда на дворе еще не стемнело. Винить в этом можно было скорее лошадей, а не людей. Лошади знали дорогу, видимо, помнили теплую колхозную конюшню, и их тяжело было сдержать на легком санном пути, с легкой поклажей. Еще засветло партизаны очутились на опушке леса. Решили свернуть с дороги в рощицу и подождать, пока стемнеет. Их дело требовало темноты.

Чернобородый опять прислонился к дубку и сосредоточенно куда-то смотрел. Друзья уже приметили, что когда он молчал, то глубоко задумывался. Особенно вечерами. Скажет, бывало: «Солнышко садится», — и замолчит, задумается. Или, когда лес шумит — слушает, слушает, потом наклонит голову — и уже полетел куда-то в мечтах. Хлопцы знали, куда он летал, знали, что в его памяти еще живы были впечатления иных вечеров, и уже не посмеивались над ним, не тревожили его. Разве только кто-нибудь начнет рассказывать смешную историю, чтобы и его развеселить.

Но кто же начнет, кроме Бондаря...

— Нам бы сейчас по теплому полушубку да по паре добротных валенок, я бы и от ужина отказался.

— Уже и выжарок не хочешь?

— Нет. Мне бы тот кожух, который был у меня.

— Когда он у тебя был?

— Давненько, еще до призыва в армию.

— Тю-ю, вспомнил!.. Кто-то его носит, и на здоровье.

— Э, видно, никто не носит, потому что никому не подойдет по размеру.

— Как это так, тебе подходил, а другому не подойдет?

— Видишь ли, я его сам же испортил. Добротный был кожушок.

— Трынды-рынды. Ты что-нибудь понял, Сергей?

— Ничегошеньки. Это та самая сказочка: «Мы шли? Шли. Кожух нашли?..»

— Э, нет. Это, брат, был настоящий кожух. Сперва послушайте, потом будете меня хаять. Прибыли мы, значит, в часть, и повели нас в баню, на санобработку. Полушубок был у меня покрытый сверху матерьялом, похожий на пальто, ну я его по своей неграмотности взял да и подал в парилку вместе со всеми шмутками. Помылись мы, сидим, ждем одежду. Смотрю, хлопцы со своими меховыми жилетками, кожушками. «А где же твой?» — спрашивают. «Сдал», — говорю. «Куда?» — «В печь». Тут все как захохочут. «Слышишь, — говорят, — как смердит паленым? Ушел с дымом». Кто-то возразил: «Нет, кожух останется, только без меха». «Ничего, — успокаивает еще кто-то, — кожанка будет, реглан, значит, как у летчиков». — «Ты с них хоть деньги не забудь стребовать», — заметил кто-то. «За что?» — спрашиваю. «За то, что полушубок твой использовали вместо топлива». И вот открыли печь. Из нее так и пахнуло спаленным. Хлопцы хохочут. Я за свой полушубок. Все щупают, нюхают, а он на вид такой, как и был. «Ну, — говорят, — значит, и вся прочая кожа, которая у кого была, выдержала». Одеваемся. Я вместо шинели — кожушок на себя напялил. А он, как пиджачок, — куцый, до пояса... Расхаживаю по бане сюда-туда, последнюю моду показываю, хлопцы аж за животы берутся. Веселились, пока старшина не прикрикнул... Добротный был полушубок. Надену, бывало, — девчата передо мной так и падают...