Подгоряне

- Таким образом, мой ночной кросс нагишом по Москве дополнился другой

столь же "достоверной" новостью - отравлением Сулака. Но что поделаешь?

Иногда не хотел бы верить, да поверишь, поскольку выдуманные истории нередко

соседствуют или тесно переплетаются с невыдуманными. Мог бы, к примеру, я

поверить в то, что Илие Унгуряну В каждый простенок своего нового дома

"вмазал" по огромному зеркалу, что изба его напоминала теперь городскую

парикмахерскую? Было б еще ничего, если б эти зеркала украшали дом изнутри,

а то ведь поставил их Илие Унгуряну с наружной стороны, и шоферы проклинали

выдумщика, поскольку зеркала эти ослепляли их, затрудняя видеть дорогу и

вести машину. А Унгуряяу не сам придумал такую обшивку для нового своего

жилища. Он подглядел ее в одном селе где-то аж на берегу Прута. В странном

том селении все избы были с зеркалами снаружи, и жили в них цыгане, которые

не хотели быть похожими на молдаван, рисовать на стенах оленей, ставить на

подоконниках горшки с цветами. Чем-то же надо было отличиться - вот и

отличились...

Но то цыгане. Зачем бы Илие Унгуряну вводить такую моду?! Теперь его

поносили на чем свет стоит не только шоферы и трактористы, тыкавшиеся

сослепу в чужие заборы и ворота, но и прохожие, по глазам которых бил яркий

свет, отраженный унгуря-новскими зеркалами.

Но село остается селом. Без фантастических выдумок и сплетен оно бы не

прожило и дня. Но куда ж все-таки оно идет, движется, куда держит путь свой

нынешнее село? Ведь помимо знакомых мне придумок и чудачеств происходили

какие-то глубинные изменения, не во всем и не всегда понятные мне. Мельница

для конопли и льна, домашняя маслобойка, мотовило и ткацкий станок,

вязальные спицы - все это умирало на моих глазах вместе со старухами.

Коноплю и лен никто уже не сеял. Веретена исчезли вовсе или пылились где-то

на чердаках или в заброшенных кладовках и сараях. Пропали начисто семена

душистого рыпака вместе с ароматным маслом, добываемым из этого растения, то

есть из его семян. В постные дни, когда по религиозным соображениям люди не

ели скоромного, для детишек было самым вкусным "бычье молоко". Оно

изготовлялось из смешанных семян рыпака, конопли и льна. Истолченная в ступе

и смоченная кипятком, смесь эта становилась белой, как молоко, и таким же,

если не более вкусным и питательным. Кому хоть раз довелось отведать этого

"блюда", тот до конца дней не забудет его! А теперь если б какому-то

пытливому ученому вздумалось выяснить, какими же витаминами было богато

"молоко быка", откуда брался его вкус, он бы не смог этого сделать, как

нельзя воскресить редкие виды растений и животных, которых вовремя не

занесли в Красную книгу. А ведь не исключено, что в той придуманной народом

истолченной смеси семян рыпака, льна и конопли таились как раз именно те

ценные вещества, которые непременно должны входить в рацион человека -

А серп, который вместе с молотом стал символом нашей державной власти,

символом революции?! Он постоянно находится на красных наших знаменах и

гербах всех советских республик. Но выросло целое поколение, которое не

держало его в руках и не знает, как им пользоваться. Добрый, незаменимый

друг и помощник землепашца на протяжении веков, серп исчез во всех

хозяйствах, его не продают ни в каких магазинах, потому что не изготовляют

ни на каких фабриках и заводах. Возможно, последний цыган-кузнец отстукивает

молоточком свой век в шатре - один только он мог мастерить серп, сыны и

внуки его уже не будут этого делать...

Серп!... Казалось, какое мне дело до него?.. Но почему же я все-таки

думаю о нем? Думаю и удивляюсь тому, с какою легкостью современное село

забывает про свои древние обычаи, привычки, про утварь, без которой было не

обойтись, про еду, вкуснее которой, думается, и не найти ни в каких самых

изысканных ресторанах и гастрономах, и про многое другое, освященное долгими

годами крестьянского житья-бытья. В нашем совхозе-заводе исчезла даже

кукуруза (это в молдавском-то селе!). Она ютится на жалких сотках

приусадебных участков некоторых моих односельчан. Исчезли тыквы, росшие

прежде в кукурузном междурядье: срежут кукурузные стебли - на поле останутся

одни созревающие и радующие глаз своей пестротой, своими нарядами тыквы. До

глубокой осени крестьянин по очереди свозил с поля урожай одного, другого,

третьего. Земля использовалась сполна. Кукуруза росла вместе с тыквами,

ячмень сеялся вместе с семенами чеснока, а когда созревал и убирался с поля,

на его месте сквозь обработанную стерню вырастал байб [Байб - чеснок,

который не делится на дольки]. Таким образом, с одной и той же нивы к осени

собирался второй урожай - урожай маленьких луковок чеснока, который не

делился на дольки и был очень удобен для посадки будущей весною или той же

осенью под зиму... Куда все это подевалось? И умеет ли кто-нибудь из,

молодых сейчас владеть плугом? Да что там плуг!... Мотыгой хотя бы?! Помрут

старики и старухи, вместе с ними канут во всепоглощающую Лету и плуг, и

соха, и мотыга, и многое другое, что составляло суть бытия земледельца.

Исчезнет и его искусство. Ведь вроде бы простое, немудреное дело - прополка,

но и она требует сноровки, равно как и владение серпом на пшеничном, ржаном

ли поле. Умелая рука одним неуловимым движением пройдется мотыгой так, что

срежет, как бритвой, сорняк возле самого стебля кукурузы, не повредив его

нисколько. А неумелая заодно с вредным растением смахнет и злаковое. Если не

смахнет, так повредит, и растение не пойдет в рост, а будет чахнуть,

хиреть - какой уж от него урожай! Чего доброго, неумелый пропольщик может

еще тяпнуть мотыгой и по своим пальцам - такое тоже бывает, и не так уж

редко!

Впрочем, молодым теперь нечего бояться мотыги. Никто из них не держит

ее в руках, оставив этот древний инструмент для стариков и старух, которые

еще помахивают им на своих огородишках. В совхозе-заводе женщины и девушки

идут на иной труд, прежде считавшийся мужским: подрезают виноградники,

делают прививки лозы на совхозных питомниках, причем наловчились так, что

прививают и прямо в стебель, и в очко, то есть в глазок. Делают свое дело по

научным нормативам, как на фабрике, будто и вправду находятся в городе, на

заводе. Нет только конвейера, не видно и потока рабочих, сменяющих друг

друга: одни идут на завод, другие уходят с завода, текут, как встречные

реки. А тут с вершины холма хорошо еще, если увидишь два-три трактора с

опрыскивателями или культиваторами да небольшую стайку женщин и девчат на

питомниках. Машины, узкая специализация, агропромышленная интеграция оголили

поля от людей.

Пустынным казалось и само село. Чтобы убедиться, не вымерло ли оно

вовсе, я выходил каждое воскресенье или в какой-то иной праздничный день на

совхозный стадион. Только тут успокаивался: на футбол, на другие состязания,

на азартную игру, когда победитель получает в качестве вознаграждения целого

барана, приходило все село. Стало быть, моя Кукоара жила, трудилась,

веселилась. Исчезли игры в лапту, в чушки, в городки, в чижика и другие

простейшие крестьянские состязания. На смену им пришли футбол, волейбол.

Пришла вольная борьба, сулившая победителю барана.

Безлюдье на полях и на сельских улицах поначалу пугало, удручало меня,

а стадион, словно мудрый лекарь, хорошо врачевал мои душевные раны.

Под тяжестью постоянных забот о бригадных виноградниках отец то и дело

запрокидывал голову и с тревогою всматривался в небеса. Изучал тучи,