Страница 4 из 4
Но и для этого было уже поздно. Едва выбравшись из ущелья, мы увидели мертвеца. Его лицо было жутко искажено, глаза почти выкатились из орбит. Правая рука намертво вцепилась в шинель, ноги высоко поджаты к животу. Перед ним Сибилла — стоя в рост, но скрюченная в поясе, согнулась вперед — так, как она и теперь стоит и ходит... Мы сперва не обратили на нее внимания, так как занимались только Уффоло, растирали его, лили ему вино в раскрытые губы, держали вату с эфиром у носа. Но скоро до нас дошло, что все уже поздно, и с ним кончено... Мы накрыли его шинелью и обратились к невесте.
Мы спрашивали ее, как он умер, но она не отвечала. Мы тормошили ее, мы увидели, что она понимает наши слова, и губы ее шевелятся, но голоса не было; она лишилась речи. Глаза у ней оставались сухими, ни слезинки — никогда больше за все годы, даже на его могиле — она не могла плакать.
Священник взял ее за руку и попытался распрямить; это ему не удалось, он попросил меня помочь; помогали все — но она осталась закостеневшей, как была — туловище выше пояса осталось склоненным вперед. Пытались выправить силой: это оказалось невозможным.
Что творилось там в последние два часа жизни Уффоло — я и сейчас не знаю. Позднее я часто расспрашивал Сибиллу об этом, но она заслоняла лицо ладонями и мотала головой — так что я наконец оставил ее. Должно быть, нечто страшное — только это и читалось на ее лице. И это выражение ужаса никогда не стиралось; лишь с годами, когда кожа ее стала морщинистой и бурой, эта маска постепенно исчезла. Сегодня она уже мало заметна.
Страшная судорога, которая сломала ее тело, так и не прошла, но речь понемногу вернулась.
Мы сделали носилки и понесли их с Уффоло в Чимего — там бедняга и похоронен. Вот вам история о прекрасной Сибилле и ее злосчастном женихе.
Жандарм вздохнул и выпил подряд три больших стакана вина, чтобы унять волнение. Франк Браун спросил:
— И ее не пытались вылечить?
— Как не пытались! — Дренкер улыбнулся. — Мы все делали, что только могли, Раймонди и я! Когда мы привезли Сибиллу в родное селение, ее старик напился, как обычно. Он орал и бранился, и в слепой ярости хотел ее избить. Тогда ее приютила мать Уффоло. Позже мы отвезли ее в город; но врач сказал, что тут ничем не может помочь, и лучше отвезти ее в Инсбрук; там она лежала в госпитале год и один день. Ее мучили всевозможными средствами и экспериментировали на ней. Но ничто не помогло, и послали ее, наконец, домой — скрюченную и закостеневшую, как раньше. Тем временем умер ее отец — утонул в озере, напившись в очередной раз мертвецки; ее наследство состояло из долгов. Она опять стала жить с матерью Уффоло, и до сих пор ютится в ее обветшалой хижине, хотя старуха давно уже умерла. Ей немного надо, а пару крейцеров она себе набирает на проезжей улице в почтовые дни. Она стала скрюченной, старой, безобразной нищенкой, но, покуда жив Алоиз Дренкер, он никогда не забудет о ней!