Страница 27 из 153
- Брось, капитан, нашел чему завидовать!
Савинов умел быстро переключаться на другое - сказал с состраданием:
- Да, Глебов, обидно. Ты не знаешь, как я за тебя переживал. И не только я, и начальник мой.
- Возмутительно и по меньшей мере непорядочно. - Он сел на табуретку напротив Емельяна, который сидел на койке, положил ему руку на плечо, посмотрел участливо и доверчиво в глаза. - Только между нами, чтоб не было этих самых… сплетен. Ведь я отношусь к тебе, как к брату. Честное слово, люблю тебя. Парень ты хороший, умный. Но разные сволочи недооценивают тебя… Мы ходатайствовали о представлении тебя к ордену Красной Звезды и званию "старший лейтенант". Нас не поддержали.
- Ну подумаешь, беда какая, - вполне искренне ответил Глебов. - За что мне орден давать? Да и звание как будто бы не за что.
- Не-ет, дорогой, ты человек скромный, это всем известно. Некоторые пользуются твоей скромностью. Непонятно, что он против тебя имеет…
- Кто?
Савинов вздохнул сокрушенно, прежде чем ответить, и затем выдавил со вздохом:
- Грачев.
- Да брось ты, капитан. - Глебову казалось уже неудобным называть теперь Савинова по фамилии - еще обидится. - Подполковник - человек замечательный. Побольше б таких.
- Ты ничего не знаешь, друг мой. - Савинов прислонил свой синий бритый подбородок к ладоням и принял задумчивую позу. - Говорит Грачев одно, а делает совсем другое. Ты, конечно, веришь. Начальству надо верить. Есть такие люди - двуликие. У них одновременно две жизни: одна - открытая, для всех, другая - тайная. Вот Грачев-то из таких.
- Не может этого быть, - нахмурился Емельян. - Ерунда. Не верю!..
Неотвратимо, с тупым чудовищным упрямством сгущались над границей тучи войны, готовые обрушить на землю огонь и смерть, растоптать на ней все живое гусеницами танков, разорвать в клочья снарядами и бомбами, залить человеческой кровью, ливнями осколков и пуль и напоследок сжечь ураганным пламенем ада, изобретенного человеком в конце первой четверти многострадального и стремительного двадцатого века.
А земля точно не замечала этих туч, не чувствовала приближения страшной грозы. Она жадно, ненасытно услаждалась пришедшим к ней зеленоликим, голубоглазым, щедрым на солнечные поцелуи летом, долгими днями упивалась золотом лучей, опохмелялась росами и туманами. Она сверкала красками несметных радуг, звенела птичьими голосами и человеческими песнями, цвела, наливалась, полнилась и зрела садами, лугами, полями. Земля радовалась и торжествовала, беспечно, доверчиво и широко.
И на пятой пограничной заставе своим чередом шла жизнь: росными короткими ночами по дозорным тропам ходили люди в зеленых фуражках; по утрам, ослепительно ярким от солнца, искали следы нарушителей на контрольно-вспаханной полосе; долгими жаркими днями стояли с биноклем в руках на вышке. Почти до полудня отсыпались в прохладной казарме, потом учились стрелять, бросать связки гранат, окапываться, переползать, ходить в атаку, маскироваться, - короче говоря, учились тому, чему должны учиться военные люди, - воевать.
На огненных закатах перед отбоем неистовствовал баян Шаромпокатилова, и нестройные, слишком громкие, с надрывом молодые голоса рассказывали окрестным липам, тополям и кленам о том, как выходила на берег Катюша; как не стаи вороньи слетались над ракитою пир пировать - гайдамаки и немцы пытались нашу землю на части порвать; как на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой (пели почему-то "обнявшись с Дуней"), и о многом другом, что таилось в солдатской душе - веселое и грустное, полное молодецкой удали, боевого задора, трогательной печали и бездонной тоски.
Через день на заставу привозили почту, раз в неделю приезжали кинопередвижка и библиотека. И хотя письма приходили на заставу через день, ответы писались ежедневно.
Письма… Солдатские письма… Сколько в них человеческого тепла, трогательной доверчивости, ласки и любви, надежд и мечтаний, исповеди и мольбы! Сколько гордого гражданского самосознания и тихой стыдливой тоски по своим пенатам!
А впрочем, не все на пятой заставе получали письма, не все спешили с ответом. Одни любили получать, но ленились отвечать. К таким принадлежал и Василий Ефремов. Другие писали почти каждый день, но ответы к ним приходили почему-то очень редко. Таким был пограничник первого года службы, молодой, низкорослый, круглоголовый крепыш Гаврик Гапеев, излишне доверчивый и чрезвычайно прилежный паренек. Все на заставе знали, что где-то в приднепровском городе Орше живет девушка с поэтическим именем Лиля, судя по фотокарточке, курносая, с ниточкой сросшихся бровей, и что Гаврик безнадежно влюблен в нее, а ее это не очень трогает. И ему сочувствовали, его жалели, и даже Федин не подтрунивал над ним, тот самый Леон Федин, который вместо писем ежедневно что-то записывал в толстую столистовую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Когда однажды его спросил Василий Ефремов со своим неизменным простодушием: "Что ты все пишешь и пишешь?" - Федин ответил с присущей ему полуциничной грубостью:
- Тебе не понять, ефрейтор.
- А ты объясни. Прочитай, авось пойму.
- Нет, не поймешь, потому что ты прост как правда, прям как штык, откровенен как ребенок, примитивен как утюг.
Ефремов не обижался: он вообще лишен был этого в общем-то положительного в людях качества - чувства обиды - и на Федина смотрел с уважительным любопытством. Федин получал письма редко и еще реже отвечал на них. А Демьян Полторошапка вообще не получал писем и сам никому не писал с тех пор, как его невеста Хвеся вышла замуж, не дождавшись возвращения со службы старшины. Должно быть, поэтому своенравный и крутохарактерный старшина терпеть не мог, когда другие получали письма, да еще читали вслух. И Гапеева он невзлюбил именно за то, что тот каждый день писал письма в город Оршу.
- Ну что ты бумагу переводишь? - кричал он на застигнутого врасплох Гаврика. - Кого разжалобить хочешь? Бабу? Так они все одинаковые, из одного… сделаны (из чего именно сделаны женщины, Демьян Полторошапка не знал). Посмеется над тобой вместе со своим хахалем - и все.
Властная рука старшины тянулась к листку бумаги, но Гаврик, полный решимости, ощетинивался, говоря негромко, но внушительно:
- Не все, товарищ старшина. Лиля не такая.
- Ох ты, защитник какой! - гремел Полторошапка.- - А то мы не знаем, что там за Лилия. Видали мы их.
- Вы ее не знаете и не говорите! - сердился Гаврик, багровея.
- А ты на кого голос повышаешь?! - старшина принимал стойку "смирно". - С кем пререкаешься? Пойдите помогите Матвееву дров наколоть!
- Есть пойти колоть дрова! - четко отвечал дисциплинированный Гапеев и шел на кухню, так и не закончив письма. Это случалось довольно часто: стоило Гаврику сесть за письмо, как старшина в ту же минуту придумывал для него какое-нибудь дело. Он точно караулил Гапеева.
Однажды Гаврик писал письмо вот так, с вынужденными перерывами, целую неделю. Об этом в конце письма Лиле рассказал, пожаловался на старшину, который несправедлив к нему. И вот в один из "почтовых дней" на пятую заставу среди множества писем пришло три, которые стали достоянием всех пограничников.
Первое письмо получил сержант Колода. Оно огорчило и потрясло всю заставу. Отец описывал трагический случай гибели двоюродной сестренки сержанта, шестнадцатилетней школьницы Люды. Девочка сидела в скверике напротив школы и готовилась к экзаменам. Неожиданно к ней подбежал какой-то парень и, ничего не говоря, дважды ударил ее финским ножом в грудь. Девочка скончалась через несколько минут. Парень оказался бандитом из шайки рецидивистов. До этого он никогда не знал Люду и в глаза ее не видел. Они просто играли в карты на жизнь человека, который будет сидеть на скамейке против, школы. Человеком этим оказалась Людочка Колода, которую и убил проигравший в карты рецидивист.