Страница 149 из 153
Мне вспомнились некоторые крымские знакомые моего бывшего мужа и его родственников - их пустые споры, мелкие страстишки, нервозность и суматоха без нужды, "деятельность", наполовину показная, прикрытая высокими мотивами и громкими фразами. Как я раньше могла все это не видеть или не замечать? Неужели для моего "пробуждения" нужен был такой сильный толчок - семейная драма и работа на краю земли? Нет, конечно, это случайное совпадение. Я не знала людей, ни хороших, ни плохих, вернее - не различала, судила иногда о них "по одежке".
Сигеевы, Плуговы, Кузовкины были и в Крыму и в Ленинграде, только я их не видела, не замечала. Потому и Дубавины мне казались не такими уж плохими, во всяком случае терпимыми. Я вспомнила одного ленинградского Дубавина. Он работал переводчиком в каком-то издательстве, носил при себе членский билет Союза писателей. Переводил он книги со всех языков, хотя ни одного не знал. Зато он имел собственную машину и две дачи. Тогда мне казалось, что так и должно быть, что это талант, что бешеные деньги у него вполне законные. Он ухаживал за мной, хвастал сберегательной книжкой, даже предложение делал. Этот человек мало чем отличался от Дубавина: разве что был немного глупее и немного нахальнее.
Раньше я не умела наблюдать, не умела думать. Теперь я научилась. И чем больше открывались мои глаза на мир, тем сильнее мне хотелось активной, настоящей жизни и борьбы.
В апреле в Оленецком колхозе состоялось отчетно-перевыборное собрание. Михаил Новоселищев подал заявление с просьбой освободить его от председательской должности. Поскольку он сам добровольно и даже как будто с большой охотой уступал свой пост, его не очень критиковали; колхозники относились к нему вполне доброжелательно - новоселы щадили его, а старожилы даже сочувствовали: они знали, что Новоселищев неплохо работал в первые послевоенные годы. Колхозники знали все сильные и слабые стороны Михаила Петровича: он был честным, трудолюбивым, энергичным человеком. Но руководить крупным многоотраслевым хозяйством, каким стал колхоз после приезда сюда новоселов, он не мог. Он сам это чувствовал. Поэтому колхозники решили оставить его заместителем председателя по рыболовству, учитывая его любовь и привязанность к морю. Нового председателя Игната Ульяновича Сигеева избрали единогласно: на него возлагали большие надежды. Рекомендовал его секретарь райкома, в поддержку кандидатуры Сигеева выступал Новоселищев; сказал он о нем несколько добрых, прочувствованных слов.
Должность заместителя по рыболовству была новая, ее ввели только на этом собрании, и Новоселищев был страшно доволен своим понижением, пригласил Сигеева жить к себе в дом, "пока хоромы пустуют". Игнат Ульянович охотно принял его предложение, оговорив, что это ненадолго: к сентябрю строители обещали поставить еще четыре дома, один из которых предназначался для нового председателя колхоза. Захар Плугов не одобрял решения Сигеева поселиться у Новоселищева, об этом он прямо сказал Игнату Ульяновичу:
- Два медведя в одной берлоге не уживаются.
- Так то медведи, потому их и называют зверьем. А мы люди, - добродушно ответил Сигеев и добавил: - Михаил Петрович человек добрый, покладистый. Мы с ним поладим.
Они действительно ладили. Новоселищев постоянно находился в море с эскадрой, как называли бригаду траулеров, а Сигеев поспевал везде: и с траулерами в море ходил, и организацией пресноводных водоемов занимался, и сбором водорослей руководил. Он был неутомим и вездесущ.
Однажды в конце мая, когда внезапно выдался первый весенний день и побережье закипело тысячеголосым роем возвратившихся с юга птиц, после работы я решила подняться на гору в тундру. Было около девяти часов вечера, солнце висело высоко над дальним берегом, неторопливо приближаясь к морю; светить ему оставалось еще часа два с половиной, а там оно опускалось на часок в море, образуя удивительную по мягкости и обилию красок полярную зорю, и в полночь, чистое, свежее, умытое студеной морской водой, выплывало снова из бушующей бездны, чтобы продолжать свой бесконечный путь над землей.
Мокрая каменная тропа на горе разделилась на две: одна убегала вправо к устью реки Ляды, другая удалялась влево, куда-то в горы с тупыми округлыми вершинами. Именно по этой, по левой тропинке я и решила идти, потому что она мне казалась более сухой, а еще и потому, что на камнях заметно виднелись отпечатки следов, уходивших из поселка в тундру.
На юге и востоке громоздились застывшие облака самых неожиданных очертаний, похожие то на гигантскую арку, образующую вход в пещеру титанов, то на шапку витязя, то на подводную лодку. До чего ж красивые здесь облака! Только ли здесь? А на юге, в Крыму, под Москвой или под Ленинградом разве не такие, разве там другие облака? - спрашивала я себя и не могла ответить: мне было немножко стыдно и неловко - я не помнила, бывают ли облака в Крыму и под Ленинградом, как-то просто не обращала внимания.
Тропа привела меня к озеру, открывшемуся вдруг у самых ног моих. Вернее, это была гигантская каменная чаша, заполненная пресной водой и окантованная зеленой бахромой только что пробившейся травки и сиреневато-фиолетовых кустов еще не распустившейся березы и лозы. Поодаль в сотне метрах от меня с удочкой в руках стоял человек. На какой-то миг мне почудилось, что это Андрей Ясенев. Сердце обрадованно заколотилось. Но это был всего лишь один миг. Потом я узнала Сигеева. И сразу мне стало почему-то неловко. Я видела, как обрадовался он моему внезапному появлению, немножко смутился и даже растерялся.
- Ирина Дмитриевна, какое совпадение, - заговорил он негромко дрожащим голосом. Нет, это был не тот Игнат Ульянович, каким я представляла его - всегда спокойным, ровным, невозмутимым. Этот Сигеев заметно волновался и, должно быть, не мог это скрыть.
Я спросила:
- Какое же совпадение, Игнат Ульянович?
- Да вот все как-то странно получается… - он нарочито сделал паузу, дернул удилище, и в воздухе затрепетала, сверкая серебром, довольно порядочная рыбешка. - Форель. Видали, какая она красавица!
Он снял рыбу с удочки и бросил в небольшую лужицу, где плеснулись, потревоженные, еще около десятка таких же рыб. Я нагнулась над лужей, попробовала поймать скользкую, юркую форель.
- Это и есть та самая, что к царскому столу подавали?
- Она самая. Никогда не пробовали?
- Как-то не приходилось. Игнат Ульянович, а вы все же не закончили мысль насчет совпадения: что странно получается?
Он закрыл рукой глаза, ероша и теребя светлые брови, наморщил лоб, признался не смело, но решительно:
- Я сейчас о вас думал, а вы и появились. Чудно… - и покраснел, как юноша.
Для него это были не просто слова, это было робкое полупризнание, на которое не легко решиться глубоким и цельным натурам. В таком случае лучше не молчать, лучше говорить болтать о чем угодно, только не томить себя открытым, обнажающим душу молчанием. Это понимал и Сигеев, и, должно быть, лучше меня, потому что именно он, а не я, первым поспешил нарушить угрожавшее быть тягостным молчание.
- Вот решил проверить пресные озера насчет рыбы, - начал он, переходя на деловой тон. - Есть рыба, не так много, наверно, но есть. Видите, сколько поймал за каких-нибудь полчаса. Разводить надо, подкармливать, охранять. - Он начал собирать удочки, продолжая говорить: - Вы знаете, Ирина Дмитриевна, какая идея у меня родилась? То, что мы начали сажать березки и рябину на поселке, - это само собой. Но нам нужен парк. Как вы считаете, нужен нам парк культуры и отдыха или не нужен? Чтобы, скажем, в выходной день или в праздник пойти туда погулять, повеселиться, отдохнуть.
- Конечно, нужен, - согласилась я, - только сделать его, наверно, невозможно.
- Верно, у самого поселка, пожалуй, невозможно, потому что сплошные камни и место, открытое северным ветрам. Ну а за поселком в затишке, скажем в долине Ляды?
- Хорошо бы, только ходить далековато.
- А мы морем организуем, на траулерах до устья Ляды, а там рукой подать до березовой рощи.