Страница 122 из 153
Мы не говорили. Я смотрел на цветы, на голубую гранитную плиту с поблекшей надписью и вспоминал своего отца погибшего тоже в сорок втором от рук фашистских палачей, и мне казалось, что похоронен он здесь, в этой братской могиле, рядом с моряками, пограничниками, летчиками. И я еще острее почувствовал близость этого далекого края и его людей, тех, которые отдали свои жизни за его свободу, и их наследников, которые сегодня трудятся здесь, преображая этот край и охраняя его рубежи. Тогда я понял, что сидящая возле меня девушка привязана к Северу кровью своего отца. Мне хотелось сказать что-то очень большое, значительное, и я сказал:
- Знаете, Марина, вы чудесный человек.
Она посмотрела на меня так, словно я сказал что-то вздорное, пухлые губы ее зашевелились, но она сдержала себя, сжала губы, и только в глазах впервые в этот день сверкнул веселый блеск. Это была не улыбка, а вспышка радости, похожая на луч невидимого солнца в просветах темных туч.
Помню, еще одно острое, неизгладимое чувство родилось во мне именно в тот миг, как-то сразу ярким светом озарило душу, мозг - это было благородное чувство ответственности перед отцами за то, что завещали они нам. Отцы наши шли по жизни тяжелой и честной дорогой, видя перед собой великую цель. Смерть оборвала их путь. Но жизнь не может остановиться. Их думы и мечты, их силы переселились к нам, мы приняли их, как эстафету, и теперь обязаны с честью нести ее вперед той же прямой и ясной дорогой.
Я чувствовал, как бурлящая во мне мысль превращается в клятву, в ту нерушимую клятву, которая не нуждается ни в каких словах.
К нам бесшумно подошла женщина в черном, немолодая, но крепкая, с лицом суровым и холодным. Поздоровалась со мной сухо и, как мне показалось, недовольно, осуждающе, затем перевела взгляд на Марину, на цветы, лежавшие у подножья памятника.
- Познакомьтесь, Андрей Платонович, это моя мама, - сказала Марина.
Женщина молча кивнула мне, села на камень, поправила черную шаль и произнесла, ни к кому не обращаясь:
- День сегодня славный, прямо как в Сочи.
Я подумал: в подобных случаях люди почему-то говорят о погоде.
Мать и дочь пришли сюда почтить память мужа и отца, и потому мое присутствие казалось не совсем желательным. Нужно было найти подходящий предлог и оставить их одних. А как это сделать, что придумать?
Выручил счастливый случай: от поселка к нам шли двое моряков. В одном я узнал рассыльного из штаба дивизиона, а второй.. Неужели он? Я смотрел на тоненькую юркую фигуру, на фуражку, сбитую на затылок и открывавшую высокий чистый лоб, на лицо, освещенное светом быстрых глаз, и с трудом сдерживал восклицание.
- Валерка, каким ветром?
- Двенадцатибалльным, - ответил он, с размаху впаял свою ладонь в мою, и мы расцеловались.
Пришлось извиниться перед женщинами. Растроганные и обрадованные неожиданной встречей, мы побрели с Панковым не к поселку, а вдоль берега. Вдруг Валерий остановился, вытянулся, взял под козырек и четко доложил:
- Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант Панков прибыл на должность командира охотника во вверенный вам дивизион.
Я был, конечно, рад назначению ко мне Валерика.
- Но почему до сих пор старший лейтенант?
- И то хорошо, - ответил он сокрушенно и загадочно. - Говорят, между фортуной и карьерой всегда стоял знак равенства.
- Но ты, кажется, служил под началом адмирала Инофатьева?
- То-то и оно, - он вздохнул, сплюнул и заключил: - Еле выбрался.
- А Марат?
Что Марат? Он под могучим крылом папаши. Там его так и называют: Инофатьев Второй. Звучит одинаково, что и чеховский Иванов Седьмой.
Он был до того возбужден и обозлен, что с ним невозможно было говорить. Я просил рассказать все толком, спокойно и, насколько возможно, беспристрастно.
- Хорошо, буду абсолютно объективен, - согласился Валерий, слушай. Сначала о сыне. Служит на подплаве, командует лодкой, уже капитан-лейтенант. Ходит в касторовой шинели, зимой в каракулях, фуражка с мексиканскими полями, усы английского образца. Никакие воинские порядки на него не распространяются. Летом флиртует на пляже с курортницами, а зимой носится на собственной "Победе".
- Купил?
- Он не покупал, - Валерий повел плечом, - просто скромный подарок мама ко дню рождения - наследнику исполнилось двадцать пять. У-у, дорогой, такой праздник устроили, разве только салюта кораблей недоставало. Собственно, у нас главное-то и началось с его дня рождения. Мы с ним, как тебе известно, никогда не обожали друг друга, скорее наоборот. Я начал службу с командира БЧ, потом помощник и, наконец, был назначен командиром корабля. С Маратом мы встречались редко, случайно, и всякий раз он давал мне понять, что всем продвижением я обязан ему. Меня много раз подмывало послать его к черту, но я как-то сдерживался. Дома я у него никогда не был, и он у меня тоже. Жены наши изредка встречались, но между ними тоже пробежала черная кошка: короче говоря, он потребовал от своей супруги прекратить всякие связи с моей женой.
- Прости, ты разве женат? Я не знал.
- Да, и дочь растет.
- А жена кто? - любопытство мое нарастало.
- Да ты с ней знаком, - весело отозвался он.
- С твоей женой? - удивился я.
- Да Зоя же, ну что ты прикидываешься!
- Какая Зоя? Ах, да, верно, верно, помню.
И мне стало неловко. Почему? Потому что забыл? Но разве я виноват, что эта девушка не оставила ни в памяти, ни в сердце моем решительно никакого следа. А вот Ира… Мне хотелось услышать о ее жизни, и какой он недогадливый, Валерка, этот веселый, сердечный человек.
Валерка не умел быть кратким; он все продолжал свой рассказ:
- Так вот, пришла в голову адмиральского сынка блажь пригласить своего однокурсника, то есть меня, на день своего рождения. Я думаю, ему просто хотелось пощекотать свои тщеславные пятки и заодно ошарашить меня важностью своей персоны. И однажды на причал нашей бригады врывается сверкающий лаком адмиральский ЗИС. Знаешь - этак неожиданно, у нас всполошились, команды подали, комбриг выскочил на причал встречать начальство. И вдруг из ЗИСа вместо Инофатьева Первого выходит Инофатьев Второй. Конфуз? Матросы язвительно улыбаются, комбриг внутренне взбешен, говорит Марату: "Вы, капитан-лейтенант, в другой раз заранее ставьте нас в известность, когда будете ехать на машине командира базы". А он, видите ли, приехал, чтобы лично пригласить меня. Нахал, да и только. Я придумал какой-то предлог и отказался, за что и был навеки отвержен и брошен в опалу. Вот и вся предыстория. А что касается дальнейшей истории - она очень неприятная, я, быть может, расскажу о ней тебе как-нибудь в другой раз, когда все утрясется в душе. Словом, в конце концов Инофатьевы меня изгнали, это, пожалуй, единственное доброе дело, что сделали они для меня. Что же касается моего послужного списка, то он изрядно испохаблен. Там все найдешь, даже "сознательный срыв важнейшего политического мероприятия". А дело было совсем не так. Партийному активу зачитывали один важный документ. Читать поручили мне, как заместителю секретаря партбюро. Присутствовал при этом и Инофатьев Первый. А у нас накануне выход в море был, я простыл, потом вспотел, выпил холодной воды, ну, словом, сам не знаю, отчего это произошло: прочитал я перед всем активом три странички, и вдруг первый раз в жизни у меня голос пропал - ни звука. Я растерялся. А Инофатьев, что ты думаешь - как забасит на весь зал: "Это безобразие, разгильдяйство. Партбюро должно разобрать этот позорный факт".
Так он торопливо и со свойственным ему жаром разматывал клубок воспоминаний, затем махнул резко рукой, сказал:
- Хватит об Инофатьевых, это уже все в прошлом. Лучше расскажи, как ты живешь, успехи как?
Нет, он ничуть не изменился, мой давний друг. В его глазах отражались душевная обида и радость, как-то по-своему уживавшиеся рядом.
Но мне все-таки хотелось услышать об Ире. И я спросил его. Он ответил без подробностей, не желал вдаваться в детали, а быть может, он действительно о них не знал.