Страница 43 из 135
изуродует, какова б она ни была, такие, наверно, пройдя
трудности, становятся еще красивее.
Потом мы сидели в хорошо натопленной комнате, не
спеша пили крепкий чай и разговаривали о наших оленецких
делах. О своей службе и о себе Сигеев говорить не любил,
лишь сообщил, что через месяц уволится с флота. А вообще
он больше расспрашивал, чем рассказывал. Только когда
зашла речь о Новоселищеве и когда я передала его слова о
том, что, дескать, вот "целинники-новоселы понаехали, а
осваивать нечего", Игнат Ульянович вдруг изменил своему
постоянному спокойствию, вспыхнул, побагровел, белесые
брови сжались.
- Вы меня простите, Ирина Дмитриевна, но так говорить
может либо дурак, либо ограниченный человек, - не сказал, а
выдавил из себя Сигеев.
- Вообще он, может, и не дурак, но для председателя он
не умен, - поправил Захар.
- Насколько мне известно, - горячился Сигеев, - ваш
колхоз создавался для лова семги. Почему вы ее не ловите?
- Снастей нет, - сказал Захар. - Так председатель
объясняет. А я считаю, что и семги нет. Перевелась.
- Перевелась? - пытливо переспросил Игнат Ульянович.
- А может, перевели? Браконьеры перевели, тюлени пожирают
тонны семги. Почему? Почему не истребляете тюленей, а
заодно и двуногих, которые глушат семгу толовыми шашками?
Посчитайте, какая была бы доходная статья для колхоза.
Сотни тысяч рублей в год! Это раз. А теперь возьмите гагу. Она
водится только у нас, нигде - ни на Кавказе, ни на Украине, ни
под Москвой - гаги нет. Государственная цена килограмма
гагачьего пуха - семьсот рублей. Из одного гнезда можно брать
в среднем двадцать граммов пуху. А если у вас будет,
предположим, пять тысяч гнезд - это сколько же? Ну вот
считайте - это семьсот тысяч рублей в год.
- Гага не наша, есть же государственный заповедник, -
сказал Захар.
- В Карлове-то? Какой это заповедник - слезы одни.
Знаете, сколько собрали они в этом году? Восемьдесят
килограммов пуху. А почему? То же, что и с семгой, -
истребляют гагу хищные птицы, которых надо стрелять,
истребляют браконьеры. Посмотрите весной, что делают, гады:
собирают не только чаечьи, а и гагачьи яйца. Мол, они вкусней
чаечьих. А каждое яйцо - это же птица!
Сигеев горячился, и в то же время я чувствовала, что
говорит он о вещах, давно и хорошо продуманных им,
взвешенных.
- Хорошо, есть заповедник, государственный. Пусть. А
вы разводите своих, колхозных гаг. - Он сделал паузу,
посмотрел на нас, ожидая удивления, но никто из нас не
удивился, потому что не знали, можно разводить дикую гагу в
домашних условиях или нет. Мы вообще ничего не знали об
этой удивительной птице, кроме того, что на одеяло требуется
восемьсот граммов гагачьего пуха, и спи под таким одеялом на
любом морозе - не замерзнешь. - Можно, все можно. В
Карлове мне старик один рассказывал: пробовал разводить -
получается. Привыкают к человеку, как домашние гуси. И
кормить не надо, сами кормятся морем. Вот вам еще статья
дохода. Дальше смотрите: вокруг Оленцов в горах пять
пресных водоемов, я не считаю мелких, которые вымерзают
зимой, я говорю о крупных. А это же тонны форели, гольца,
палии, белорыбицы. Это вам не треска и даже не селедка - это
же деликатес.
- А я даже, признаться, не слыхал о такой рыбе, - сказал
Захар. - Очень вкусная?
- Пальчики оближешь, царская рыба! - воскликнул
Сигеев. - Вот вам уже три доходные статьи. Пойдем дальше:
животноводство. В колхозе пять коров и ни одной свиньи.
Срамота одна, стыд. А ведь можно молоком одним все
побережье залить, сыроваренные и маслобойные заводы
построить, и не где-нибудь, а здесь, в Оленцах. Вы посмотрите
- кормов сколько угодно по всему берегу. Да каких кормов! Из
водорослей получается самый лучший силос. Посмотрите, что
делают в Карловском колхозе. Там держат дойных коров, в
среднем по две с половиной тысячи литров надаивают от
каждой коровы. Не знают, куда молоко девать, - это, конечно,
тоже плохо: мы не капиталисты, чтобы молоко в море сливать,
заводы нужны. В Карлове в каждом доме по свинье. Свое
сало, свежее, а не консервированная тушенка. А вы говорите,
осваивать нечего. Да тут, братцы мои, такая целина -
миллиарды рублей лежат, - закончил он и сразу одним глотком
допил свой остывший чай.
- Это не мы говорим, это председатель говорит, -
произнес врастяжку и задумчиво Захар. Он сидел
насупившись, положа локти на стол и наклонив тяжелую
голову. Потом встряхнул шевелюрой, посмотрел на Сигеева
пристально и неожиданно предложил: - А знаешь, Игнат
Ульянович, о чем я сейчас подумал? Шел бы ты к нам
председателем?
Лида, молчавшая весь вечер, с какой-то жадностью,
почти восхищением слушавшая неожиданно разговорившеюся
мичмана, сказала:
- Лучшего председателя и желать не надо. Идите, Игнат
Ульянович. Всем поселком просить будем.
- По этому поводу со мной уже секретарь райкома
говорил, - негромко, между прочим сообщил Сигеев.
- И ты?
- Я сказал, подумаю.
- Да чего ж тут еще думать? Надо было сразу
соглашаться, - заволновался Захар. - А то пришлют какого-
нибудь вроде нашего Новоселищева.
- Сейчас такого не пришлют, - замотал головой мичман. -
Сейчас могут сосватать кого-нибудь из ученых, скажем из того
же института.
Я подумала об Арии Осафовиче, вспомнив слова
Новоселищева, а Захар сокрушенно воскликнул:
- Не дай бог Дубавина. Он же ни черта не смыслит в
хозяйстве. Только слова одни. Нет, Игнат Ульянович, ты
должен быть у нас председателем.
Сигеев смотрел на меня, - казалось, он спрашивал мое
мнение. Но я не спешила с ответом, мне было мало одного
взгляда, я хотела слышать его слово. И он не выдержал,
спросил:
- Ну а вы, Ирина Дмитриевна, еще не собираетесь
бежать в Ленинград?
Нет, совсем не об этом он спрашивал. Во всяком случае,
в его вопросе таился более глубокий и более сложный смысл,
точно его решение - быть ему в Оленцах или не быть - от меня
зависело, от того, "убегу" я в Ленинград или нет. Я ответила:
- Нет, Игнат Ульянович, пока что никуда я бежать не
собираюсь отсюда, хотя, как вы знаете, Ленинград - моя
родина. Это к нашему с вами разговору о перелетных птицах.
Он дружески и душевно улыбнулся.
Катер мичмана Сигеева покинул Оленцы после полуночи.
А я в ту ночь долго не могла уснуть. Я слышала, как за стенкой
вполголоса разговаривали Лида с Захаром, - догадывалась,
что говорят они о Сигееве, о том, будет он у нас
председателем или не будет.
Я тоже думала о Сигееве и как-то невольно для себя
сравнивала его с другими встречавшимися на моем пути
людьми. Он не был похож ни на Марата, ни на Валерку
Панкова и Толю Кузовкина, ни на Дубавина и Новоселищева.
Быть может, что-то было в нем общего с Андреем Ясеневым:
внутренняя цельность и сила. А вдруг я все выдумываю и
сочиняю, и мичман Сигеев, может, совсем не такой, а нечто
среднее между Новоселищевым и Дубавиным? От этой глупой
мысли становилось жутко, я спешила ее прогнать и в то же
время думала: а не лучше ли прогнать мысли о Сигееве, пока
не поздно, потому что вдруг придет время, когда будет
слишком поздно.
Думая о Сигееве, я, конечно, думала и о себе. Двадцать
шесть лет! Что это - начало жизни или конец? Или золотая
середина, зрелость, расцвет? Все зависит от себя, все будет
так, как ты сама захочешь. А я хочу, чтобы это было начало,
большое счастливое начало новой жизни. Я чувствую в себе