Страница 101 из 135
истязал мою душу словами - а это куда страшнее телесной
пытки, - этот изощренный иезуит двадцатого века. Он
издевался над тем, что было дороже для меня самой жизни.
Упиваясь своим красноречием, он старался унизить и
оскорбить мой народ, приписывая ему все свои пороки. Он
топтал мою веру, мою мечту, надежду моих предков и
счастливую судьбу моих потомков - коммунизм. Он осквернял
священное для меня имя Ленина, а город на Неве грозился
превратить в пепелище. Он говорил, что Советской власти
пришел конец. Он обещал взорвать Кремль, в Третьяковской
галерее открыть публичный дом, а Большой театр превратить
в пивной бар.
Я хохотал ему в лицо. Я верил - его угрозам никогда не
сбыться, потому что нельзя уничтожить великий народ,
оповестивший" миру рождение новой эры залпом "Авроры". Он
кричал мне, брызгая слюной: "Что твой народ! Где твои
товарищи? Они бросили тебя. Мы всех вас переловим и
передушим по одному!"
...Нас четверо осталось в живых после жестокого боя с
карателями. Четверо из всего отряда: Иван Коваль, Якоб
Павилавичус, Вартан Ованесов и я, Артем Чибисов. Бой
длился двое суток. Окруженные со всех сторон оккупантами и
предателями-власовцами, мы сражались насмерть. Силы
были неравны, и они победили нас. Когда утихла пальба и на
окровавленную землю, устланную трупами, опустилась ночь,
мы собрались вчетвером, чтобы решить, что делать дальше,
как пробиваться к своим. Где их искать - мы точно не знали.
Иван сказал: надо идти на юг, Вартан предложил идти на
восток, Якоб - на запад. Я считал, что лучше всего направиться
на север: там гуще леса, там мы можем встретить партизан.
Мы спорили, так и не смогли договориться. Каждый пошел
своей дорогой. Мы были слишком утомлены и обессилены. Но
я уверен - если бы мы шли все вместе, враги не застали бы
нас врасплох. Мы бы спали по очереди, охраняя друг друга.
И теперь я в руках моих врагов. Они предлагали мне
стать предателем, и в ответ я плевал им в лицо. Они грозили
казнить меня самой страшной казнью - лишить меня разума. В
моем каменном мешке они устраивали кошмары. Я не знал,
когда день, когда ночь. Здесь всегда было темно, сыро и жутко.
Они напускали ко мне каких-то живых существ, которые с
диким визгом бросались друг на друга, иногда задевая и меня.
В кромешной темноте я видел зеленые огоньки их глаз. Они
ползали и мотались у моих ног, проносились вверху над
головою, цеплялись за волосы. Я соображал, что за животные
могли быть: обезьяны, ужи, ежи, змеи, кошки, летучие мыши,
крысы, совы? Они рвали друг друга, а заодно кусали и
царапали меня.
Я был беззащитен, и единственным моим оружием здесь,
в этом содоме, была выдержка, сила воли, презрение к смерти
и ненависть к моим палачам. И я выдержал, я не сошел с ума,
как им того хотелось. Тогда они решили прикончить меня
медленной смертью. Они раздели меня донага, связали мне
руки и ноги, а тело мое приковали ж сырой, склизкой стене и
напустили на меня собаку. Не овчарку, не дога или боксера,
которые могли загрызть меня до смерти в несколько минут.
Они напустили на меня отвратительную, уродливую таксу,
толстую, грязную, кривоногую. Она подходила ко мне лениво,
скалила зубы, точно насмехаясь над моим бессилием, и затем
грызла мое тело.
Расстреляли меня на рассвете, до восхода солнца. Они
не дали мне в последний раз взглянуть на розовый луч,
услышать, как певчий дрозд отбивает утреннюю зорю. Они
убили меня тремя выстрелами в упор и тело мое бросили в
сырой, холодный овраг. Они думали, что вместе со мной
исчезнет моя вера, мои надежды и мечты, моя огненная и по-
детски нежная любовь к Отчизне. Они думали, что толстая
кривоногая такса испила мою кровь всю, до остатка. О, как они
просчитались, эти садисты-выродки, возомнившие себя
патрициями всей земли!
Я остался жить, как бессмертная правда, как совесть и
боль моего народа.
Я живу! В песнях моих товарищей, их сыновей и внуков, в
щедрых делах моих земляков, в клятве пионеров и бессонной
вахте солдат, которые охраняют покой народа, в шуме
фабричных станков и призывном зеленом пересвисте иволги,
в синих лепестках цветущего льна и в первом поцелуе
влюбленных, в железных призывах ленинской партии, которой
я никогда не изменю".
Когда он кончил читать эту несколько наивную новеллу,
лишенную каких-нибудь серьезных литературных достоинств,
но несомненно искреннюю, где в каждом слове
просматривалась чистая, светлая и храбрая душа ее автора,
очевидно, еще безусого юнца, уже познавшего смертельную
опасность и цену человеческой жизни, Бабешко спросил:
- Ну что, не припоминаешь?.. Старший лейтенант
Чибисов. Фамилия-то уж больно знакомая.
Отец сиял очки, нахмурился и долго ничего не говорил.
Потом как-то сразу сощурил глаза и ласково, вполголоса
молвил:
- Артем Чибисов... Такие не забываются. В дивизии
Самигуллы Валлиулина разведкой командовал. Отчаянный
был паренек. Тут, разумеется, рассказ, литературный вымысел,
- тряхнул многотиражкой, - а настоящие подвиги его были
фантастическими. Ни один фантаст не придумает. Отчаянный,
лихой был паренек.
- Хочу его разыскать, - пояснил Бабешко, перебивая. -
Где он и что, ты ничего не слышал? Может, знаешь?
- Стихи писал. Все про любовь, про девушку, про мечту, -
вместо ответа сказал отец. - Редактор многотиражки не хотел
печатать его стихов, требовал героического. А у него грустные
стихи были. Лирика. Тогда редактор прозу потребовал. Вот
Чибисов и дал ему прозу. А что, сильная штука? - отец
вопросительно посмотрел на меня, требуя моей оценки. Я
дипломатично промолчал. - И страшная. Страшна каким-то
предчувствием, фатализмом. В одном из походов в тыл врага
он был схвачен гитлеровцами и казнен.
Сейчас мне хотелось побыть одному. Оставив ветеранов,
я ушел к себе в надежде привести в порядок хаос мыслей, хотя
сделать это было нелегко. Одна беспокойней другой, они
теснились в возбужденном мозгу, не давая покоя душе,
мелькали имена: Ирина, Дина, Захваткина, Лапина, Армянов,
Андрей, Пайкин, Семенов, Артем Чибисов с его аллегорией. И
хотя за этими именами стояли очень разные люди, друзья мои
и недруги, все они сегодня так или иначе были причастны к
моей судьбе.
Я верю в человека, в мой народ. Когда-то один из
персонажей Достоевского сказал, что человек слишком широк -
сузить бы его. А мне хочется сказать наоборот: узковат иногда
бывает человек для масштабов нашего времени. Надо бы
пошире. Страна Ломоносова, Толстого, страна Ленина имеет
право на гигантов.
Семенов мешает думать, отвлекает мысли на себя:
очевидно, предстоит новая схватка с ним. А что такое этот
Вячеслав Михайлович? Его не расширять надо, а для начала
хотя б снять с него маску учености, глубокомыслия и важности.
Такие маски стали вроде униформы явной посредственности.
Ничтожество всегда заботится о внешнем лоске, дабы под
элегантными одеждами и изысканными манерами скрыть свое
существо. У меня нет к Семенову ни ненависти, ни вражды. Я
презрел его однажды, когда понял. И все.
Я не слышал, как ушел Бабешко: я, наверно, задремал,
потому что заглянувший ко мне в комнату отец тут же отпрянул
назад: - Отдыхай, отдыхай, не буду тебя беспокоить. И не
терзай себя понапрасну разными мыслями. Все утрясется, все
уладится. Правда на твоей стороне. А это главное - где правда,
там и сила. - И ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.