Любовь?

Почти до семи утра я был у них. Затем я поспешил домой, принял ванну и переоделся. Она поехала около девяти часов, я провожал ее на вокзале с цветами.

— До скорого свидания завтра вечером! — кричала она.

Вот она уехала. Я попрощался с окружным судьей, его женой, слонялся по улицам.

И только тут началось это. Оно стесняло мне грудную клетку, сжимало мне горло. Обжигающими пальцами оно проникало мне в мозг, так что глаза мои пылали в глазницах. Оно пытало и мучило меня несказанно.

— Мой Бог! Мой Бог!

Я пытался успокоиться. Ну подумай только: ты — совесть!

Но ничего не получалось.

Мне необходимо было найти кого-нибудь, кто смог бы защитить меня от самого себя. Я вскочил на первые попавшиеся дрожки и поехал к Чарльзу.

Приятель был дома, слава Богу! — он еще лежал постели, я сел на ее край.

— Эх, милый, — окликнул он меня, — да ты выглядишь чертовски жалко! Что случилось?

— Я расскажу тебе все, мой друг, расскажу все! Ты ведь знаешь, что я люблю ее?

— Кого именно?

— Дурачина! — Паломиту!

— Хм... да, похоже на то!

— И ты ведь знаешь, что она меня любит?

— Хм... да, вполне возможно!

И тогда я рассказал ему все, все, безо всякой утайки. Рассказал, как я гипнотизировал ее, как я соблазнил ее во сне, как проводил с ней ночь за ночью.

Закончив, я уставился на него. Я словно ожидал, что он вынесет мне какой-то окончательный приговор.

Он прокашлялся. Затем — медленно:

— За это полагается — тюрьма!

— Тьфу, тюрьма — да мне плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я, и что я — люблю ее! И потому за это мне полагается — безумие!

А затем я помчался из его комнаты домой! И пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных... — знаешь, Лили, я понял тогда, как себя чувствует убийца, когда до него доходит, что он совершил!

Около двух часов пришел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.

— Пойдем со мной, — сказал он, — надо развеяться.

Он форменным образом выволок меня из дому. После полудня он взял меня с собой за город, а вечер мы провели в кабаре и в пивной.

Об «этом» он не сказал ни слова.

Он привел меня к себе домой и не отходил от меня до тех пор, пока я не лег в постель. Тогда он дал мне сильное снотворное. Он вышел только тогда, когда я заснул.

Когда я проснулся, он сидел на моей постели.

— Наконец-то! — сказал он. — Я жду уже битый час, когда ты изволишь проснуться! Слушай, — продолжал он, — я обдумал всю эту историю. У тебя есть только один выход! Сегодня вечером она возвращается сюда, не так ли? Ступай к ней и расскажи все!

Сначала я содрогнулся от этой мысли. Но потом почувствовал, что он прав.

— Ты это сделаешь? — спросил он.

Я обещал ему.

Около шести часов я был уже на Шлоссенштрассе; она уже вернулась и встретила меня горячими, пламенными поцелуями. Я с трудом вырвался из ее объятий.

— Паломита, оставь меня, мне надо кое-что сказать тебе!

— Так говори!

Но я не мог. Я, как сумасшедший, бегал по комнате и ничего не мог сказать, ни единого слова. Мои руки дрожали, я рылся в карманах. На письменном столе лежало письмо, я взял его, разорвал на клочки и засунул в карман. Я хватал карандаши, ручки и ломал на мелкие кусочки.

Паломита подошла ко мне:

— Мой юный друг!

Слезы брызнули из моих глаз, она собирала их поцелуями с моих щек, слезу за слезой. Но когда она попыталась поцеловать меня в губы, я оттолкнул ее.

— Оставь меня, ты не знаешь, кого ты целуешь! оставь меня — я хочу сказать тебе об этом... сказать все!

И, с закушенными губами, глядя в пол, я рассказал ей, что я сделал.

Я закончил, но не смел поднять на нее глаз.

Наконец, я осмелился взглянуть на нее...

И тут я увидел на ее губах улыбку, такую странную, такую удивительную... о, улыбку коварную, улыбку кокотки...

Я не задержался в комнате ни одной секунды.

Она кричала мне во след:

— Ганс! Любимый! Ганс!

Я едва слышал ее.

Дома меня ожидал Чарльз.

— Ну, как? — спросил он.

— Я сделал все, чего ты хотел, сказал ей все, все! Когда я закончил... она улыбалась!

— И ты?..

— Она улыбалась, говорю я тебе! И этой улыбкой онa сказала мне, что все знала, что обманула меня, так подло обманула и оболгала, как никогда ни одна женщина не обманывала мужчину!

Я сжал кулаки в карманах... И только теперь вытащил из них обрывки письма. Это был ее почерк. Я сел за стол и стал тщательно складывать конверт и вложенный в него лист бумаги.

Это было письмо Паломиты, адресованное фрау Кларе, письмо, отправленное вчера вечером из Баден-Бадена.

— Ты должен прочесть, дружище. Мы прочли вместе:

«Милая Клара,

я должна сообщить тебе приятную новость. Наконец-то это произошло! Когда я сегодня утром поздоровалась с дядей и теткой, мне пришлось спешно бежать вверх по лестнице: я почувствовала сильные боли. В своей комнате я обнаружила, что полна крови. Опасения последних дней, слава Богу, оказались напрасными! — Надеюсь, что сегодня утром твой муж ничего не заметил; Ганс ушел только в семь часов, и при этом дверь на лестницу ужасно заскрипела!

Когда я уеду, Клара, не думай обо мне плохо. Ты так верно помогала мне, и ты же так часто бранила меня! В самом деле, я была бесконечно легкомысленна и променяла свою юность и девичество на короткое счастье нескольких недель! Но я любила его так безмерно, так невыразимо! — Не сердись на меня, милая Клара!

До завтрашнего вечера.

Твоя Паломита.

P.S. Если увидишь Ганса, поцелуй его милые глаза!»

— Она очень любила тебя! — сказал мой друг. Я не помню, что ответил ему...

...Будь здорова, Лили!