Страница 74 из 109
встал, подошел и внушительно меня представил: это новый специалист, его подморили
на общих, у него твёрдая рука, он врач из Алма-Аты. Вкатил я Крест-Маузеру
биохиноль, и он, надевая штаны, счастливый, что я его не заколол насмерть, стал
возбужденно рассказывать, что в Алма-Ате он тоже бывал, там есть Кум по кличке
Печёнка. Все опера ходят с командирской сумкой через плечо, а Печёнка – с
портфелем, а в том портфеле кирпич самый обыкновенный. Приводят к нему
задержанного, он сразу ему вопрос, кто я такой, знаешь? Не знаю, гражданин
начальник. Он его хлесть портфелем по боку: я тебе все печёнки отобью, кто я? «Не
зна-аю!» Опять хлесть его по тому же боку. «Теперь знай, что я известный всему
воровскому миру Печёнка, запомни и другим передай, что есть в Алма-Ате
оперуполномоченный Печёнка, всех наскрозь видит, с ходу раскалывает, от него не
скроешься, а пока – прочь отседова, и чтобы я тебя в Алма-Ате не видел, а увижу, срок
гарантирую». Если вор не уезжал из города, Печёнка ловил его и давал срок. Но ворьё
учится быстро. Надыбали у Кума слабинку и, как только он задает свой вопрос, кто я,
ему тут же ответ: вас, гражданин начальник, знает весь преступный мир, вы Печёнка,
про вас известно, во-первых, в Москве, во-вторых, в Ленинграде, в третьих, на Колыме,
и вся Ванинская пересылка гудит: в Алма-Ату, братва, лучше не показывайтесь, там
главный опер Печёнка, всех наскрозь видит, с портфелем ходит, а в портфеле у него
особый рентген.
Можно, конечно, брезгливо сказать, что уголовники на других с топором
кидаются, ничего им не стоит человека зарезать, а сами тоненькой иглы боятся. Но они
измотаны, измочалены, у них чуть что, сразу срыв, держатся на пределе, если всерьез
взяться невропатологу или психиатру, то окажется, все подряд больны. Когда Крест-
Маузера увели обратно в Шизо, санитар сказал, посадили его туда как отказчика.
Начальник колонны перед разводом подошел, а Крест-Маузер прибил мошонку гвоздем
к нарам. «Чью мошонку?» – поинтересовался Олег Васильевич.
Таким был мой первый прием в амбулатории. Освобождение от работы полагалось
при температуре тридцать семь и шесть, не ниже. Симулянты натирают подмышки
чесноком, нагоняют температуру до сорока, хотя по виду здоровы. Но по запаху
чеснока можно расколоть, а к тому же попробуй чеснок достать, витамин, как-никак.
Натирают перцем, подбивают пальцем по градуснику. Бригадники мои довольны – свой
лепила в санчасти. Надо сказать, я вошел в авторитет после той стрельбы. Ходил
спокойно на общие как все, не выпендривался, что медик, а в несчастье себя показал,
конвой передо мной на цырлах. Сразу пошло лагерное творчество; чуть-чуть проявил
себя в острый момент, сразу легенда, какие без булды действия я совершил. Но чуть
где-то сподличаешь, размажут тебя, век не отмоешься. Зека как будто темные,
неграмотные, безликие, но поступок сразу заметят, как хороший, так и плохой.
Вериго сказал, чтобы я из барака перебрался в амбулаторию, закуток и топчан
найдем. Нередко ночью требуется неотложная помощь, где вас искать? Но как мне быть
со спецчастью? Переберусь я сюда, мое место в бригаде займет другой, а через неделю
обратно. Олег Васильевич заметил, что с моей статьей в такой дальний этап обычно не
посылают. В Соре собраны рецидивисты, долгосрочники, либо с тяжелыми статьями.
Гулагу не выгодно малосрочников провозить через весь континент, «у вас там
наверняка остались враги». Суханова расстреливала в ЧОНе всякую контру, остался
один недобитый, надо его заморить в Сибири. Революция делает из женщины гиену,
сказал Шиллер. Наверняка в личном деле у меня есть отметина утяжелить мне
отбытие срока, иначе спецчасть не тянула бы с разрешением работать медиком.
В санчасти в то время толком ничего не было, только медикаменты и
перевязочный материал. Ближайший рентген в Абакане, лаборатория там же, здесь
никаких анализов. Венерические Вериго определял на глазок, по симптомам, спирохету
и гонококки не искали, микроскопа не было, на всю санчасть один аппарат Рива-Роччи,
а гипертоников полным-полно. Единственное, что у врача было, – стетоскоп, сейчас его
только в музеях встретишь, деревянная трубочка сантиметров двадцать длиной с
раструбом на обоих концах, приставляешь к груди пациента и слушаешь.
Спустя неделю зашел я к Кучмаеву, нет ли разрешения спецчасти. «А вы
работайте, работайте», – сказал капитан, и ни слова больше. Спецчасть отравляла мне
все радости, молчанием подчеркивала и бесправие мое, и ненужность. К этому тоже
надо привыкнуть.
Утешала меня работа с Олегом Васильевичем. Я выйду отсюда классным врачом,
диплом дело формальное, главное практика. Смешно сказать, утром, едва
проснувшись, я ждал минуты, когда мне надо идти на прием. Никто меня не торопил,
не подгонял, я сам спешил. «Ты почему не переселяешься?» – спросил Вериго уже в
третий раз. – «Молчат». – «Лагерник должен использовать любую минуту облегчения».
– «А вы долго ждали?» – «На меня разрешения до сих пор нет». Статья у Вериго
тяжелейшая, 136, часть 1 – убийство. Сначала я подумал, враги из зависти повесили на
шею смерть пациента, случайную, по неосторожности, оказалось – нет, у него
умышленное убийство. Однако к делу Горького он никакого отношения не имеет.
Переселиться в амбулаторию мне так и не пришлось, после ноябрьских
праздников меня перевели в отдельный медпункт. К слову, перед 7 ноября всех главных
блатных и особо важных политических на три дня спровадили в Шизо, так принято во
всей системе Гулага. Капитан Кучмаев вызвал меня с приема – есть решение, зека
Щеголихин, отправить вас в 12-й барак. Туда прибыла из Красноярска большая группа
инженеров для работы на БОФе, нужно организовать медпункт, будете там вести
прием. Составьте список медикаментов, я подпишу, всё получите в аптеке, и сегодня
вас отведут туда. Разлучают меня с Вериго – плохо, а с другой стороны, доверили мне
медпункт и спецчасть не возражает.
6
Двенадцатый барак имел своё оцепление, там содержали так называемых сук, они
ходили на свой объект, без контакта с ворами, и конвой у них был отдельный. Пока там
были одни суки, медпункт не требовался, но вот появились инженерно-технические
работники, и сразу им всё вынь да положь.
Узкая длинная комнатка с высоким, в ладонь шириной, оконцем, здесь был
умывальник. Встретил меня зека лет тридцати, белокурый, плечистый, вежливый.
«Здравствуйте, меня зовут Альбергс». Одна рука у него в гипсе до локтя, его назначили
сюда дневальным, он из бригады латышей-плотников. Впритык к оконцу узенький
столик с ножками крест-накрест, возле него топчан. Я принес с собой простыни,
накрыл столик, накрыл топчан, выставил ящичек с медикаментами: йод, марганцовка,
аспирин, анальгин, бекарбон, бесалол, термопсис. Стерильные бинты, банки, клизма,
стерилизатор со шприцами, ампулы с кофеином, с камфарой. В пол-литровую банку
положил клок ваты, залил хлорамином и воткнул туда градусники. Размочил таблетку
красного стрептоцида, намалевал на листке красный крест, лейкопластырем прикрепил
на дверь – и медпункт готов.
«Вы мне разрешите здесь поселиться?» – Албергс показал на потолок. В бараке
ему надоело, здесь вдвоем веселее, а если кто-нибудь будет ломиться, то мы
отобьемся. И Альбергс звезданул здоровой рукой в дверь сильно, оглушительно,
громыхнул как кувалдой. Еще один такой удар, и дверь надо заменять. Он был
чемпионом Латвии в среднем весе, при Ульманисе у них был профессиональный бокс.
Я не стал возражать, Альбергс тут же принес доски и за пять минут соорудил себе
полати под потолком, надзор зайдет, не увидит.