Страница 72 из 109
усталость, обед, болезненная сонливость, ожидание съёма и неуклонное отупение,
обалдение. Глянул на себя в зеркало – типичный зека, обветренная рожа, тусклый
взгляд и особенно губы, очень характерная зековская складка. Губы у всех разные, а
складка, выражение губ одно и то же, неприятно жёсткое, злобное. Ничем ты не похож
на прежнего Женьку. К концу работы лагерь уже роднее дома, добраться бы до нар,
поужинать, уединиться и написать письмо. Каждый день я хоть на мгновение выходил
глянуть на вход в санчасть, вдруг там народу мало и я проникну, поговорю с тем
белобрысым капитаном, похожим на пленного немца. Ни черта подобного! После нас
прибыл еще этап из Красноярска, народу везде гуще, в столовой, в бане и на разводе, а
в санчасти так просто битком, тем более, что выпал снег, резко похолодало, у многих
простуда, стояли в очереди по-настоящему больные зека. А ты сиди пока, не рыпайся,
побереги здоровье, а то подхватишь пневмонию и попробуй тогда выстоять на морозе.
Из-за толпы мне ни разу не удалось разглядеть, кто там из врачей принимает. У зека
было одно имя на устах, Вериго Олег Васильевич, вот кто человек! Высшая похвала в
лагере – человек. Без эпитетов. Сел якобы по делу Горького. Лучший лепила страны.
Горький умер в тридцать шестом, значит, Вериго сидит уже четырнадцать лет. Ночью,
усталый, засыпаю, а утром снова – сегодня обязательно! Умру, но дождусь! Сегодня
или никогда. Мои бригадники и на воле были работягами, им полегче. Кое-кто по
одному, по одному пристроились, кто бухгалтером, кто нормировщиком, кто в штабе,
кто на БОФе при бумажках. Я уже знаю, на общих ни один врач, ни один фельдшер в
работягах не ходит. А я всё чего-то жду. Задание себе даю и не выполняю. Верю и
надеюсь, что где-то там, в вышине, «есть высокая гора, в ней глубокая нора». На горе,
кроме спецчасти, есть Книга Вечности, и Ветер Жизни вот-вот перелистнёт страницу.
Перелистнул. Страницу случайную и драматическую, как теперь у меня всё.
Вечером шли мы с объекта в лагерь небольшой колонной, домой всегда легче
шагать, шутки слышны. Смотрим, стоят у обочины два бывших зека, только
освободились и уже вдрабадан пьяные, ждут нас передать привет и наилучшие
пожелания. Конвоир дал им команду посторониться, а они в кураж: «Мы тебе не зека,
закрой пасть!» Начальник конвоя кричит, где собаки? Вперед ушли с главной колонной.
А эти два дурака лезут прямо в строй обнять своих корешей на прощание. Ближний
конвойный психанул, и дал предупредительный выстрел в воздух, чтобы их отогнать,
вернее, не выстрел, а короткую очередь из автомата. Но поскольку он психанул сильно,
то сначала нажал на спусковой крючок, а потом вскинул дуло, и что получилось? Пули
так и врезали по колонне, ни одна зря не вылетела, – сразу вскрик, вопль, упал один,
упал другой, строй смешался. Трое свалились буквально через ряд впереди меня,
четвертый согнулся пополам, и за руку ухватился возле локтя, а с пальцев кровь. Все
ребята с нашего, алма-атинского этапа. «Садись!» – закричал начальник конвоя.
Конвоир подбежал к этим хмырям и начал долбить их прикладом по спине, по шее,
пока не уложил обоих в снег, лучше поздно, чем никогда. Колонна села.
«Санинструктор есть?» Нет санинструктора, он один на весь БОФ и тоже ушел с
главной колонной. Я подал голос: могу оказать первую помощь. «Вставай, действуй!»
Первым упал Булат, молодой казах, я его знаю по Чимкентской пересылке, всегда
вежливый, уважительный, он уже не дышал, пульса не было, я расстегнул его куртку,
задрал рубашку – пуля попала в сердце. Я сразу сказал конвою, один скончался.
Второй лежал с открытыми глазами, стонал, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой,
пуля вошла в шею сзади, наверняка задет спинной мозг. Два других были легко ранены,
один в предплечье навылет, а другому пуля пробила шапку и задела кожу головы, его
слегка контузило, он тоже упал и был в шоке. На полсантиметра вниз, и прошибло бы
головной мозг. На мертвом разорвали бельё на бинты, я перевязал остальных.
Остановили машину, погрузили всех четверых и меня туда же – сопровождать.
Так я попал в санчасть с поля боя, как и положено настоящему медику. Там сразу
забегали: где Олег Васильевич, позовите Вериго! Наконец-то я его увидел.
Обыкновенный, среднего роста, с флегматичным, спокойным, не по-зековски
умиротворённым лицом и совсем не старик. Не глядя на меня, спросил, что случилось?
Я сказал, конвой открыл стрельбу по колонне, и в результате… Сержант меня перебил,
начал базлать: «Ты отвечай за свои слова!» Будто с Луны стреляли. Ладно, учту. «У
всех огнестрельное ранение, один экзетировал на месте, пуля попала в сердце. У
другого цереброспинальная травма, повреждён колюмна вертебралис, что привела к
парезу и частичному параличу, а у третьего перебит нервус ульнарис – полная
анестезия мизинца и паралич сгибателя кисти». – «Вы врач?» Вериго глянул,
ошарашенный моей латынью. «Я окончил четыре курса медицинского института». – «А
почему на общих? Пятьдесят восьмая?» – «Нет, воинская». – Я назвал статьи свои и
срок. – «Тем более, – сказал Олег Васильевич. – У нас некому работать, а вы на общих.
Завтра на объект не выходите, прямо сюда, я проведу вас к начальнику санчасти».
Я пошел в барак, не чуя земли под ногами. А там шум, гам, бурлят бригады –
четыре трупа. Уже написали жалобу на имя Берия под названием «Кровавое побоище»,
кричат мне: давай диагноз, добавь что надо. Я прочитал и говорю: вместо жалобы вы
состряпали фельетон. Надо вставить: с целью отогнать пьяных конвой вынужден
был… Все рёвом заревели: ты за кого, мать-перемать?! Никаких пьяных не было,
только мусора виноваты. Типичная, между прочим, лагерная несправедливость.
Обязательно приврать себе же во вред. У всех на виду стояли пьяные обалдуи,
куражились, они что, не знали, что за конвоем не заржавеет? На чьей совести, если уж
на то пошло, эта смерть и эти увечья? Все вопят: конвой не должен был стрелять! А что
он должен был, на колени пасть? Заткнись, только мы правы. Немедленно послать
жалобу Берия, копию в Красноярск, прокурору, чтобы посрывали погоны со всех и
поставили к стенке. Я написал про смерть, про огнестрельные ранения тяжелые и
легкие, и не стал ничего добавлять.
4
В тот же вечер я получил сразу два письма от Веты. «…В понедельник
следователь не позвонил, хотя обещал. Позвонил Равиль и сказал, что суд уже идет.
Сердце тревожно забилось, хотелось сейчас же прямо в сарафане бежать туда, но я
надела твое любимое платье и черные лодочки на высоком каблуке, чтобы ты видел
меня такой, какой я тебе нравилась. Равиль и Макс встретили меня у входа. Я хотела
пройти к следователю, вошла в здание, вдруг у самого кабинет замечаю, что на том
диване, где сидели мы с тобой в последний раз, сидит Белла. Я повернулась и ушла. А
через некоторое время вышла Белла, и когда мы стояли с Равилем и Максом, она
широким шагом подошла. Ее лицо дышало злобой, она выдавила: вы не сговаривайтесь
лучше, сами туда попадете! Равиль что-то съязвил ей, но я сказала спокойно, чтобы он
не трепал зря свои нервы. Она ушла. Потом пришел мой брат Вовка с друзьями,
студентами юридического. Все сидели на улице возле военкомата и ждали, а Белла одна
прогуливалась мимо нас и бросала на нас взгляды, не стесняясь и не думая прятаться,
потом подошла и села рядом с нашим Вовкой. Совершенно чужая среди нас и
посторонняя; и так она себя вела. Потом ее вызвали, она там давала показания,
вернулась опять к нам и стала громко говорить, чтобы все слышали, и издеваться:
какой он больной, он здоровее всех в институте. Говорила она с гадливостью и даже