Страница 65 из 109
прибежали санитары – просто конец света. Гитариста унесли, дверь закрыли. Я стоял
неподвижно, смотрел на гитару – лежало в полумраке длинное желтое рыло с разъятым
ртом. Я прилип к стене – «Не закричать! Не упасть! Я здоров-здоров-здоров! Я не в
бешеном стаде, нет-нет, не поддамся!» Из-под навеса побежал к двери Петя-монтёр с
криком: «Славка убился! Сестра-а!» Я закрыл себе уши ладонями. Петя кричал, никто
не отзывался. Тогда я метнулся к двери, стал колотить по ней кулаками, пинками, всё
громче, всё чаще, найдя себе выход, чувствовал кровь на руках, без боли, бил и бил
исступленно, остервенело, опять как бы со стороны думая о себе: вот как, оказывается,
сдают нервы. Я размозжу себе кулаки, лишь бы дать выход страху, ужасу, я бить буду,
пока не сдохну, только бы перебить припадок, отвлечь, пусть мне дадут хоть десять лет,
пусть двадцать пять, лишь бы не было, не было, не было!
Грубо ворвались санитары, дежурный врач, сестра, и все с криками на меня, с
угрозой, как на психа, сестра сунула мне таблетку, я ее проглотил, давясь и всё больше
ощущая прилив боли в кистях, в руках, это отвлекало, все-таки отвлекало. Славку
унесли без сознания, маленькая белая голова, коротко стриженная, и кровь черная в
тусклом свете, лаковая, с виска на щеку, со щеки на шею… Гитару подобрали, желтую
восьмерку. Милиционер долго затирал кровь на каменных ступеньках, кряхтел, сопел в
тишине, выжимал тряпку, журчала вода в ведро. Всю ночь, наверное, никто не спал. В
женском отделении потом тоже что-то случилось, опять прибегали санитары,
дежурный врач. Ночью все ворочались, вздыхали, стонали, бормотун-старик щёлкал
словами, как попугай, что-то такое мистическое, жуткое витало в палате.
Утром над нашим двориком в раскрытом окне появилась доцент Ложкарёва. Я
стоял внизу у стены мрачный, подавленный, грел на солнышке сбитые руки, края
ладоней багрово-синие, как баклажаны. Желтый халат выше колен, короткие белые
кальсоны, шлепанцы из красного войлока, весь цветной, как мурзилка. Она говорила, а
я не поднимал головы, не смотрел на нее. «Вы совершили преступление, надо отвечать
за него, не опускаться до агровации, только честным путем вы можете вернуться в
общество, только тогда оно вас простит». Если бы ей запретили читать нотацию, у нее
был бы нервный срыв, она бы из врачей перешла в пациенты. Я убрал руки за спину и
не отвечал, нечем мне возразить, а сказать ей – дура, не могу, воспитание. Какие
жалкие они там, на воле, в своей слепоте, со своими кодексами! Надо долго мять и
унижать человека, чтобы он проникся хоть каким-то желанием понять другого, именно
мять, бить и пинать, потому что все эти звания и ученые степени, кандидатские и
докторские не дают главного – понимания, сострадания.
Славка умер, не приходя в сознание, пробил висок о каменные ступени.
Эпилепсия была у него давняя, с детства, он восьмерил, скорее, под здорового и,
возможно, кличку себе придумал сам. Главный врач был расстроен Славкиной смертью
и неизбежными неприятностями. Человек не может пропасть бесследно, даже если он
отпетый преступник. Будет составлен акт, указаны причины, и одна из них – недосмотр
персонала. «К нам присылают так называемых симулянтов, чтобы мы выводили их на
чистую воду, – делился со мной главный врач. – А мы, как специалисты у большинства
находим заболевание. Раньше само намерение стать сумасшедшим считали признаком
психического расстройства. Многие психиатры придерживались такой точки зрения. А
теперь… Чем грубее, невежественнее следователь или судья, тем меньше он склонен
верить нам. «Покрываете, проявляете ложный гуманизм, а общество страдает».
34
Мне разрешили свидание. В узком коридоре Вета не сразу меня узнала, лицо
бледное, испуганное, все-таки психбольница, а, узнав, сразу заплакала, хотя я браво
улыбался. Ее, конечно же, огорчил цыплячий наряд мой и конвоир. «Хватит, девушка, а
то всё свидание кончится», – забеспокоился Гриша. Я взял Вету за руку, она вытерла
слезы, и стала спрашивать, как тебя называть, какая будет у тебя фамилия, ты не похож
на Ивана. Она не верила, что меня осудят, отправят. Пяти месяцев не прошло, как мы с
ней познакомились, и меня арестовали. Не скажу, что неожиданно, мне уже было
сказано: «Или ты прекратишь отношения с этой сучкой, или мы тебя посадим». Я не
хотел посадки, но и прекращать не хотел. Мог бы пойти с повинной, но как быть с
дипломом, всё оборвать? Помню ночь, в мае уже, я один на перекрестке Карла Маркса
и Комсомольской, дрожащая тень листвы на шоссе, ни одного прохожего, по ногам
тянет ветер с гор. Стою один, светятся трамвайные рельсы на четыре стороны,
стальные, четкие, прочные. Куда мне, в какую сторону? Что мне делать, как мне быть?..
Главное – и это удивительно – не хотел исполнять условий ради своего же спасения.
«Твоя судьба записана в Книге Вечности…» Вот и пусть Ветер Жизни листает её
случайные страницы, а я вздохну с облегчением. Выход из тупика я возлагал на
Суханову, пусть доносит, у нее хорошо получится. И всё развяжется. А там будет
видно. Я ничего не менял, встречался с Веткой каждый день и верил: кто счастлив, тот
и прав. Белла свое обещание выполнила.
И вот наше свидание. «Мы с братом были у прокурора, он говорит, тебе дадут
условно. Зачем прокурору лгать?» Я молчу, смотрю на неё. «Ребята у вас такие
дружные, звонят каждый день, докладывают, куда ходили, с кем говорили. «Скоро мы
Женьку вытащим». Конвоир Гриша посматривал на часы, разрешение только на
пятнадцать минут. Вета сняла с пальца колечко, перстенёк с красным камешком.
«Возьми, мы будем с тобой обручённые». Я надел на мизинец. Будем обручённые,
Вета, будем. А пока – обречённые. Вернул ей перстенек, в тюрьме всё равно отберут.
«Когда я выйду, ты мне его подаришь». – «Я тебя ни за что не брошу. Буду ждать, даже
если осудят на двадцать пять лет».
Мать у нее народный судья, а отец большевик с 1920 года. «Лишь бы они ничего
не узнали». Нынешние невесты понять Вету не смогут. Как было тогда? Если у жениха
какие-то нелады с законом – да пошёл он ко всем чертям, ни слова о нем, ни вздоха, мы
тебя, дочь, из дома не выпустим, замуж за такого только через наш труп! Теперь стало
наоборот – да что мы за юристы, что мы за коммунисты, не можем устроить счастье
своей единственной дочери?! Да мы вызволим его из любой тюрьмы, неужели у нас
друзей нет? Пойдем, найдем, дадим, возвратим!..
«Хочу называть Женькой… Ты не похож на Ивана». Расстались. Без поцелуя,
здесь не то место. И окружение.
Имя – это судьба, говорили древние, но у них имена были осмыслены, они
содержали наказ и воспитывали с младенчества. А православным достались имена без
смысла, нам их церковь передала от евреев и греков без перевода. Если Пётр для
других Камень, Твердость, то для нас просто Петька, в лучшем случае адъютант
Чапаева. Одно дело, если тебя каждый день с утра до вечера называют Благородным,
другое дело просто Женькой. Имя создает отношение к тебе. Повышает твою
ответственность перед всеми. Мы привыкли со школы увязывать имена с книжными
героями, если Евгений, то Онегин, а если Иван, то дурак, хотя по древнему смыслу
Иван –Дар Божий. Навязали нам чуждые имена и лишили каждого опоры, знамени
своего личного, девиза своего персонального.
35
Прощай, судебное отделение, авось навсегда. Опять конвой с автоматами, и в
трибунал. Следователь разъяснил мне статьи, по которым я привлекаюсь: 193 пункт 7
«г» – дезертирство, 193 пункт 14 «а» – промотание обмундирования и статья 72, часть
вторая – подделка документов. Я ничего не проматывал, носил до дыр, но поскольку не