Страница 50 из 109
в себе, он много выпил. Они не знали, что сын их не спал три ночи подряд.
Удивительная, восхитительная картина расстилалась вокруг, будто природа
расщедрилась в последний раз.
19
Очнулся я от боли в кромешной тьме, в чём дело? Всегда в казарме горела
лампочка, а если отключали свет, то дневальный зажигал «летучую мышь» и ставил её
возле пирамиды с винтовками, а тут вдруг полнейшая темнота. Шарю руками – рядом
стена, как в детстве, выступ печи, где я? Кое-как вспомнил. Сердце колотится, жутко
болит голова и мрак беспросветный, тру глаза, тру – темнота, и всё. Неужели ослеп?
Сразу вспомнил, что отец рассказывал. Поднялся, нащупал дверь, вышел в другую
комнату и здесь, наконец, разглядел слабо-серое окно. Что-то случилось, неужели я
упал пьяный и ушиб голову? Ужасно хочу пить. Добрался до ведра, припал губами к
прохладному краю, пил, захлёбываясь, как загнанный конь. Ноги не держали, по стенке
прошёл обратно к своему топчану. Что случилось, в конце концов, где я мог ушибить
голову? Последнее, что помню – закат, тёплый, лучезарный, цветной, розовая низина и
синее небо в сторону Иссык-Куля. И Лиля рядом. Но это – сразу после мельницы,
дальше ничего не помню, а ведь ехали ещё двадцать километров, часа три…
Придерживая голову обеими руками, я лёг на подушку, дождался рассвета. Завтракать
не мог, мутило. Отец со мной не разговаривал. Я украдкой спросил у матери, что
случилось. «А ничего, он совсем психованный стал». – Она думала, что я всё помню, а
у меня, как отрубило.
В полдень меня проводили. Отец вроде бы слегка отошёл, вручил мне картонную
коробку с лампочками и тяжеленную кипу бумаги. На вокзале я увидел Лилю, она
улыбнулась издали, и у меня отлегло. «Отец сердится, – объявил я, – что произошло?»
– «Сначала ты стихи читал, а потом мне в любви признавался, говорил такое, я не
знала, куда деваться. Никогда я таких слов от тебя не слышала». – «Каких?» –
«Ласковых таких, нежных. А потом стал Надю жалеть, обличал всю родню в
жестокости, грубости. Отец стеганул коня, бричка затарахтела, ты закричал:
остановитесь, выслушайте всю правду! Отец снова стеганул, тогда ты соскочил с
брички, побежал вперед и схватил коня за узду. Конь в сторону, что-то затрещало, отец
разозлился и на тебя замахнулся, а ты у него кнут вырвал. Мать за отца ухватилась, а я
за тебя. Картинка была! Неужели ты совсем не помнишь? Ты даже не качался,
спрыгнул на ходу и не упал».
Я ждал чего-то более позорного, даже побаивался, вдруг Лиля на вокзал не придет.
Вступился за Надю, правильно сделал. «А потом ты сразу уснул, я испугалась, голова
у тебя болталась, как у мертвого, у меня руки затекли, я поддерживала, стеснялась при
них на колени себе голову положить». «Прости меня. Тебе стыдно было?» – «Нет.
Только ты так больше не пей, прошу тебя. А на свадьбе – ни капли. И вообще, не надо,
не смей». – Она вздохнула, словно бы отгоняя видение, неприятно было вспоминать.
Я покаялся, я поклялся – в рот теперь не возьму. Недавно у нас случай был
трагический, если не сказать глупый. Перед 1 мая наш инструктор по навигации шел из
Чирчика к себе на квартиру, в темноте забрёл в расположение танкового училища, а там
склады и пост. «Стой, кто идет?» А он: «Шуточки», – говорит. «Стой, стрелять буду!»
Офицер разозлился: «Закрой рот!» – и идет себе. Часовой выстрелил. На вскрытии
обнаружили, офицер был пьян. Возможно, вот так же, как и я, шел в беспамятстве.
Мы медленно прохаживались по перрону, все-таки туман в голове у меня не
рассеивался. «После выпуска положен месячный отпуск, Лиля». – «Обязательно
телеграмму дай. Не надейся на мое предчувствие». Я еще никому не давал телеграммы,
самая первая будет моей невесте. Зимой. Она будет встречать меня здесь. Лиля двумя
руками взяла мою руку и посчитала, загибая пальцы. «Сентябрь, октябрь, ноябрь,
декабрь… Как только получишь назначение, сразу напиши, ладно? Я люблю над картой
сидеть. Найду тот город, красненькую железную дорогу, посмотрю, через какие
станции мы будем проезжать, на остановках за кипятком бегать, покупать будем что-
нибудь вкусное». Идём мы с ней по перрону, а навстречу майор с тростью, ордена и
медали звенят, прихрамывает. Едва разминулись, как он стальным голосом: «Товарищ
курсант!» Меня словно током по спине. «Почему не приветствуете старшего по
званию? Вам что, девица глаза закрыла? Вы что, ослепли?» – И давай, и давай мне
хамить.
Не было случая, чтобы я прозевал офицера, не козырнул. И сейчас я его заметил,
но состояние было странное – мне безразлично, мне всё равно. Отстаньте вы со своей
дисциплиной. Я еще не пришел в себя. Не глаза мои, а как бы мозги ослепли.
«Виноват, товарищ майор, больше не повторится, – отрешенно сказал я. – Разрешите
идти?»
Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было,
тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и
попросили поставить дату – «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и
поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил.
Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы
расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний
момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я
поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже
махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой.
Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.
«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы.
Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я
ничего не знал, но предчувствие было – тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал
навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.
20
В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз
и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня
отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая
сволочь взяла ветрочёт?!» – заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его –
взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался,
на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально
закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал
команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая
судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я
крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из
казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час – моторы. Вел занятия белесый
техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот
так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал,
секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке – ну ничего не
могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды
по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному
корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в
казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую
землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют
сознание...
Открыл глаза – бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших
– Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица