Страница 100 из 109
Хромой на стенку полез от несправедливости мира сего. А по лагерю с восторгом:
гуляет Волга! Старая, как мир, загадка: почему, чем больше зверства, тем выше слава и
крепче власть?! Гуляй, Волга! И он лютовал без привязи, жутко мне было слышать о
его подвигах. Заткнулся даже Гапон, и Хромой заткнулся – на время, что-то соображая,
что-то готовя. А ведь до выхода на свободу Волге оставался какой-то месяц. Может
быть, потому и возник этот шухер, не хотели его выпускать чистым.
Пришел ко мне Комсомолец – фурункул на носу, синий, как у алкаша. Я вставил
ему турунду с мазью Вишневского, он крутил головой, уводя в сторону свой нос,
скулил, кряхтел, потом вытер слезы и сказал с досадой: «Ну, твой Волга керосинит на
новый срок!» Не надо спрашивать, переспрашивать, почему «твой Волга», надо
принять к сведению. Дубарева нет, но стукачи остались и перешли по наследству к
Комсомольцу. «На вашем месте я бы отправил его по этапу. Может пролиться кровь.
Пойдут стенка на стенку, вам и нам будет много работы. А вскрытия сейчас делать
некому, я занят на операциях». Комсомолец приложил к носу платок и ушел.
Арбуз говорил, если воры решат судьбу Волги, то приговор может привести в
исполнение только один человек – Никола Филатов. Он лежал у нас в боксе с открытым
процессом. 25 срока и 50 БК в поле зрения (бацилл Коха).
Через два дня после Комсомольца появился Волга. Я не видел его уже больше
месяца. Не один – с ним Акула, крепкий, сутулый, как горилла, и Культяпый, тощий,
хлипкий, но отчаюга из отчаюг. Шли типичной блатной походочкой, короткими
шажками, приволакивая ноги, но резво шли, колымской такой иноходью, одинаково
ссутуленные, кисти рук подобраны в рукава. Я увидел их в окно случайно, мимолетно
глянул – идут. Банда идет, а я здесь дежурю, за всех отвечаю. Вошли уверенно, и сразу
трое на всю ширину коридора, как патруль вражеский явился захватывать мою
больницу. И пошли твердо, будто по своей хате.
Как изменилось его лицо! За какой-то месяц. Будто в гриме шел на меня подонок,
беспощадная и тупая мразь, едва-едва напоминая Волгу. Он похудел, лучше сказать,
отощал, но главное – лицо, злобное, хорьковое, губы в ниточку, глаза в прищур,
безжалостные, и по краям рта прорези скобочкой – типичный гнусный уголовник, гоп-
стоп из подворотни. Я бы не узнал его, честное слово, если встретил бы где-то в зоне. С
таким я никогда бы не заговорил и рядом не сел, а ведь я ему всю подноготную открыл,
доверился, он знает и про моих отца с матерью, и про сестер моих, и про Ветку знает, –
да как я мог с таким отребьем делиться сокровенным! Я сомневался, что он керосинит
в таком масштабе, думал, болтовня обычная лагерная, но сейчас, увидев его лицо, сразу
поверил. А ведь совсем недавно у него были умные, насмешливые глаза, добрые порой,
и улыбка открытая, в больнице он был благодушный, всегда готовый помочь,
успокоить, обнадежить. Здесь у нас он был словно в отпуске. Но пришло время
приступить к исполнению, власть свою утверждать и наращивать. На взгляд вора –
обычное дело, на взгляд врача – острый психоз с помрачением сознания, и надо его
срочно вязать, паковать в смирительную рубашку, иначе будет всем плохо.
«Идут без имени святого, ко всему готовы». Все трое встали передо мной, от них
несло бойней, кровью, костром, нацеленным совокупным злом. Я вмиг ощутил свою
беспомощность, беззащитность – как с Дубаревым, совершенно детское бессилие.
«Здорово, – сказал Волга хрипло, чужим пропитым голосом. – Проводи к Николе
Филатову. Захвати приблуду». Он коротким жестом изобразил мой ящик с
медикаментами.
28
Звание вора в законе Никола Филатов получил гонорис кауза – в порядке
исключения. Он зарезал семерых сук. Двумя ножами. В один приём. Правду нам
рассказал Комсомолец. Филатов никакой не вор, на воле работал на заводе и по
глупости, как соучастник, получил 7 лет. Попал он на лагпункт в Ширу, а там правили
суки. Филатов молодой, необъезженный, истинно рабочий класс, попытался голос
поднять за справедливость, ему вышибли три зуба и расквасили всё, что можно было
расквасить. Когда он снял повязку, не мог себя узнать в зеркале, а Кум сказал: тебе надо
новую фотокарточку приложить к делу. Филатов неделю ходил смурной, другую ходил
смурной, спал плохо, ел плохо, одежда на нем повисла, – нужен был выход. Либо в
петлю, либо постоять за справедливость. Парень он сильный, крупный, и так
получилось, что в жизни его никто не бил, а тут налетела сучня, истоптала всего,
встряхнула ему мозги, и он задумался: а можно ли обижать людей безнаказанно?
Нашел он два ножа, наточил их, в тот же день хорошо поел, в ту же ночь хорошо
выспался и пожаловал к сукам. Семеро главарей сидели в сушилке, играли в карты,
пили водку и закусывали кетой. Никола Филатов без слов, без хитростей прямо от
двери шагнул к ближнему и пыранул его под ребро с правой, а того, кто сидел
напротив, пыранул с левой и начал их косить направо-налево двумя пиками, троих
уложил наповал, двоих порезал на долгую память, а двое успели выскочить с молитвой
на устах и рванули на вахту, решив, что власть в зоне круто переменилась. Так,
впрочем, оно и вышло, один работяга в считанные секунды избавил лагпункт в семьсот
душ от семерых сук. Надзору полагалось бы Николу представить к ордену или хоть
чуть-чуть срок сократить, поскольку он один навел в лагпункте порядок, чего не могла
сделать сотня полканов, – нет, не сократили, а добавили. Знал ли он, что так обернется?
Конечно, знал, но сил терпеть дальше у него не было, он загнулся бы от обиды и
тоски. Суки на суде рассказывали: когда Филатов их резал, он ревел, и слезы рукавом
смахивал, они ему мешали разглядеть цель. В Малой зоне, между прочим, Никола
заставил Комсомольца прыгнуть в запретку и кричать на вышку: «Открывай огонь!» Об
этом тоже весь лагерь помнил. Из-за пустяка – пришел Комсомолец, видит, играют в
шахматы самодельные из хлебного мякиша, он одним махом смёл их и давай топтать –
не положено в штрафной зоне. А Никола опять в рёв и на Кума тигром. Самое
интересное, думаю я, в том, что если бы Филатов попал в воровской лагерь, и его там
обидели, он бы таким же манером и воров перерезал. Хотя, справедливости ради надо
сказать, что воры так легко на вахту не прыгают. Одним словом, Филатов стал в законе
как потрошитель сук. Между прочим, в законе был доктор Гааз, при царе он уменьшил
вес кандалов с шести фунтов до трёх и делал всякие послабления каторжным, о чем я
впервые услышал не от профессора в медицинском институте, а от Волги: «Будь как
доктор Гааз, ему в Питере бронзовый памятник стоит». Утверждались в законе
представители чисто воровского искусства, именно искусства, прежде всего –
карманники, не бандиты, не налетчики, не насильники, ни в коем случае не хулиганы,
не побирушки. Для вора нет худшего оскорбления, чем назвать его нищебродом, он –
мастер, он – ловчила, но не стопорила. Мошенники тоже бывают в законе, ибо здесь
требуются мастерство, талант, божий дар. В последнее время чистота рядов
нарушилась, так же как и на воле – мало одного таланта, надо, чтобы ты еще проявил
себя и как деятель общественно-политический, загнал в тюрягу или на тот свет
отправил парочку-другую недругов – признание на чужих костях стоит.
Лежал Никола Филатов в стационаре, любил песню: «Не водил в Багдад я
караваны, не возил я шёлк туда и хну». У него открытая форма туберкулеза, парень он
бескорыстный, бациллы свои не жалел, нагрянула как-то комиссия – вся палата
загоношилась, выпишут и никто не поможет, ни Олег Васильевич, ни Евгений
Павлович. Никола спасал всех желающих – закурит папиросу, оставит на чинарике