Страница 86 из 131
Недалеко от люка на выступе сидит Юля. На ней серая выцветшая парусиновая курточка, мягкая шляпа, какую носят на Кавказе от солнца. Руки на коленях. Примерная девочка, и только. Глаза, приметные глаза с крутым восточным изгибом, прикрыты. Дремлет она или так просто… Слушает мир. С прикрытыми глазами все звуки воспринимаются с повышенной чуткостью. А может, думает…
О чем она думает? Мне вдруг до тревожной боли хочется понять, уловить звучание той тайной струнки, в которой самое сокровенное, скрытое от всех, в которой вся она.
Юля открывает глаза, с вопросительной улыбкой смотрит на меня, потом в ней словно что-то распахивается, и я вижу хлынувший радостный свет… С диковатой застенчивой нежностью она смотрит на меня несколько мгновений и вдруг смущается, прикрывает ладонью глаза, лицо ее полыхнуло румянцем.
Я с трудом отвожу от нее взгляд. И стараюсь не думать о том, как вернемся мы с рыбалки, казалось, вымотанные до изнеможения, будем чистить рыбу, варить уху и на столе в бокалах красновато отсвечивающее вино собственного производства, — у татуся маленький виноградник, — а потом придет вечер, и я возьму в ладони ее лицо, в котором застенчивая нежность и удивление, и полуоткрытые губы ее, и мерцающие глаза, вырастающие и замирающие…
Волна сдержанной страсти и нежности захлестывает меня, сердце бьется сильно, радостно, освобожденно, и вдруг я впервые осознаю, что я словно бы сбросил давнишний груз, многолетнее оцепенение, тяжелый пепел пережитого как бы растаял, растворился, прошлое уже не властно надо мной, оно уходит, становится памятью. Уже три года, как окончилась война! У меня на губах солоноватый привкус солнца и моря… И любовь, о которой невозможно рассказать..
На дощатом причале мы оказываемся первыми. И без дальних разговоров я — удочки на плечи, Юля и татусь — кошелку с припасами, куканами, завтраками и поскорее на свои места.
И я больше ни о чем не думаю. Для нас начинается та жизнь, в которой обо всем забываешь, в которой все в поплавке, в его живом движении, и шорох камышей, и крик невидимой птицы, и тяжелый полет баклана, в которой азарт, увлечение, разочарование и удача мгновенно сменяют друг друга, в которой освобождение от всех тревог и первозданная радость.
МНЕ ПРИСНИЛАСЬ АТОМНАЯ СМЕРТЬ
Мы с Вовой вышли утром гулять. Сеялся мелкий теплый дождь. Вдали мирно погромыхивал гром. Пахло свежим, недавно развернувшимся зеленым листом, молодой травой. Теплом дышала земля. Вова прыгнул с крыльца, торжествующе крикнул и понесся по лужам. Брызги полетели во все стороны.
— Зачем вы позволяете гулять под дождем? — быстро и тревожно спрашивала меня наша соседка. Она с трудом переводила дыхание, мы стояли на крыльце под навесом, детей своих, Алешу и Сашу, крепко держала за руки, они вырывались и хныкали: «Да-а, Вове можно, а нам нельзя…»
— Стронций, — говорила соседка. Она с тоскливой тревогой смотрела на низкое, сеющее дождь небо. — Вы не знаете, не слышали?! У нас сейчас выпадают радиоактивные осадки…
Вова никак не хотел уходить домой.
— Папочка, ну хоть пять минуточек, ну одну минуточку. Тепло. Что же, дождь… Я в сапогах резиновых и плащ с капюшоном…
И он расплакался. Так, как плачут только в детстве. С безнадежностью отчаяния.
…Мне казалось, я не проснусь. Меня душило. Нечем было дышать. Перевести дыхание не хватало сил. Сердце словно подпрыгивало, стараясь вырваться из грудной клетки.
Мне приснилась атомная смерть.
Наша земля после разрушительной атомной войны.
Обугленная. Мертвая. Черная.
Ни деревца. Ни травинки. Ни светлого блеска воды.
Выжженная пустыня. И то тут, то там в этой бесконечной черной пустыне, как памятники, вздымаются чудовищные красные нагромождения, похожие на выбросы в сталактитовых пещерах. Они оплывают. Багрово рдеют. Словно вобрали в себя всю кровь, все слезы, все жизни…
Воющее тоскливое одиночество. Нет людей. Ничего живого. Никаких следов. Словно было так извечно. И ни одного звука. Безмолвие. И я понимаю: мне не увидеть и не встретить ни одного человека. Н и к о г д а. И лишь я, чудом заброшенный, чудом уцелевший в этих мертвых, бесконечных, молчащих пространствах.
На что мне теперь моя жизнь!..
За окном на крыше соседнего дома вспыхивают цветные движущиеся огни, выписывают буквы, слова: «Пешеходы! Соблюдайте правила уличного движения!» Мчится автомобиль, отшатывается силуэтно вычерченный огнями человек, нарушивший правила, автомобиль подымается на дыбы, пешеходу грозила смерть.
И снова мчится автомобиль, и снова отшатывается человек… Вина и воздаяние. Как в библейских притчах. Бесконечная погоня. Игра смерти с жизнью.
Во сне заворочалась Наташа. И засмеялась. Даже во сне дети смеются так, будто рассыпались солнечные колокольчики…
Что ей приснилось? Большое море, у которого она недавно строила домики, сажала сады (втыкала в песок высохшие палочки бурьяна, поливала водой), теплое море с движущейся живой водой, она купалась на руках у мамы и кричала, подпрыгивая, подбрасывая свое смуглое тельце: «Еще! Еще!..» И заливалась так… Или ей приснилось, что сердитая тетя из соседнего подъезда дала ей поводок и она прогуливает Чопку — мохнатого черного пуделя. Или ей кажется, она летает, невесомо парит над землей.
Вечером мы крутили пластинки. «Лебединое озеро». Наша мама вспомнила студенческие годы, танцевальный ансамбль. Порозовевшая от смущения и, вдруг показалось, сама еще молодая, юная, с заблестевшими диковато красивыми восточными глазами, легко приподнялась на носки, как-то по-особенному изогнулась шея, гордо приподнялась голова, заговорили руки, и пошла, поплыла… Наташа даже всхлипнула от восторга.
— Я — лебеденок! — закричала она. Вскочила с тахты.
Все в ней: увлеченное лицо, глаза, отлетающие белые волосики, розовый бант — все в движении, в порыве, и вся она беленькая, она светится, она для нас — солнышко, в ней жизнь и радость…
Она поднялась на носки, взмахнула своими ручками, идет, плывет…
Лебеденок наш!..
…Вова покряхтел, покряхтел во сне, словно раздумывая, идти ему или не идти по малой нужде, решил, наверное, перетерпеть, устроился поудобнее и притих.
А он какие сны видит? На донную удочку, с тяжелым грузом и длинной леской, которую ему впервые в этом году разрешили самостоятельно забросить, поймал он наконец давнюю мечту свою — судака и тащит его, а тот, взбурлив воду сильным хвостом, вновь уходит на глубину, и его снова, осторожно выбирая леску, надо подводить к берегу… Или снится ему пропущенный в ворота мяч… Или неслыханное богатство: монеты времен боспорского царя Митридата.
Летом мы были на раскопках. На Тамани. Узкая улочка. На ней полно костей. Говорят, жители Фанагории выбрасывали кости прямо на улицы. Кости были вместо мостовой. Тут же каменная кладка маленького дома. И очаг посредине.
Я смотрю на равнодушные, не тронутые еще лопатой курганы, покрытые выгоревшей травой, на море, замершее, тихое, той чистейшей голубизны, которая бывает в редкостные дни — под воду ушла часть древнего города; на очаг с холодными углями, пролежавшими под землей более двух с половиной тысяч лет; на беленький поселок в садах — город был разрушен давно, ушел под землю, а люди, видимо, оставались, поселились на новом месте, но неподалеку от обжитого; на новые цеха винзавода — они поднялись на месте древних захоронений; на причал, к которому пришвартовывается рыбацкое судно с высокими мачтами, по дороге пылит грузовик с зерном, в высоте, истомленный жарой, лениво парит ястреб: нам предлагают напиться, воду черпают из глубокого колодца с нешироким горлом, отрыли, расчистили его недавно, вода холодная, удивительной чистоты и свежести, его питают неиссякающие родники, из этого колодца пили древние греки, брали воду жители Фанагории, теперь пьем мы, ее заливают в радиаторы шоферы проезжающих машин и сами пьют. Времена словно бы смещаются, и возникает удивительное чувство бесконечности человеческой истории, со всей ее переменчивой судьбой, устойчивости жизни, которая, вцепившись в землю, бросив в нее семена, как бы обретала вечность.