Страница 79 из 131
Мы прощались с наивной верой в уготованное человеку счастье, в радостную судьбу его, со всем тем, что мы называли справедливостью разума, со всем, что должно было быть в мире и чего не было в мире. По крайней мере на войне. Но раз была возможна война, значит, не было правды, добра на всей земле. Не она правила миром, не по ее законам жили люди.
Но мы-то твердо знали, как д о л ж н ы жить люди. И поэтому мы могли идти по этой дороге войны до самого конца, сквозь все, что уготовила нам судьба.
Все, что давило на нас кошмаром этого дня, этого незаконченного дня, вылилось в этих нелепых детских слезах.
Странно, мы даже как будто приободрились после этого и начали деловито искать штыки к своим винтовкам.
Какой же это был бесконечный день!
Несколько раз мы совершали переход от деревни к реке, от реки к деревне. Немцы вели редкий огонь. И даже в эти часы, которые после утренней канонады казались нам избавлением, никуда нельзя было уйти от войны.
Вот мы вшестером поднимаемся от реки, несем гранаты. В деревню можно пройти двумя проторенными дорожками, одна — слева вдоль низкого, занесенного снегом кустарника, другая — справа, вдоль такого же кустарника на другой стороне. Мы молча разделяемся, без всякой, казалось, причины, по какому-то непонятному и неосознанному велению, трое идут по левой дорожке, трое — по правой. Свист мины. Она взрывается справа, вблизи от тех троих. Рассеивается дым. Один из них, придерживая окровавленную руку, бежит к реке, другой, бессильно отвалив голову, затихает на снегу, третий постоял-постоял, наклонился над ним, безнадежно махнул рукой, пошел к деревне.
Мы молча переглядываемся с Виктором. Кряхтит, вздыхает за нами Павлов. Он тоже все с нами. Ни на шаг от нас.
И я думаю о мистической силе случая. Ведь и мы могли пойти по правой дорожке. Я помню, даже заколебался было, как идти. Что определяет человеческий выбор? Какое звериное сторожкое чувство оберегает тебя в самых тяжелых обстоятельствах, то вдруг изменяет, — и человек, казалось, сам себя подставляет под удар. Чем определяются границы человеческого выбора? Надо ли доверять бессознательным побуждениям, которые заставляют тебя стать здесь, а не там, пройти здесь, а не тут. А может, на все махнуть рукой. Будь что будет!
В трагическом хаосе войны я становился фаталистом.
И меня оберегала судьба. А потом так трахнуло, что лучше бы по частям.
Этот день держал нас в непрестанном напряжении. Заставлял жить немыслимо резкими переходами чувств.
Я еще философствовал, вспоминал древних, их веру в трагическую неизбежность, в рок, в судьбу и бесстрашие, с которыми шли они навстречу неотвратимому, а тут вновь послышался дальний гул.
Мы настороженно подняли головы. Из-за заснеженного широкого пригорка вдали, правее нас, вынырнули самолеты. Они шли по три. Сумеречные, зеленовато-темные, в звенящем опережающем реве моторов, они шли низко, казалось, над самой землей.
— На-а-ши! На-а-ши! — прокричал Виктор торжествующим голосом. Он стащил шапку, замахал ею, яростные слезы восторга показались на его глазах.
Самолеты поворачивали, накренялись, тут и я разглядел красные звездочки на их крыльях. Они хорошо были видны, эти звездочки! В радостном вихревом вое самолеты проносились над нами. Тройка за тройкой. Сколько же их было! Десятка полтора, не меньше. И над ними в высоте еще самолеты. Они носились то сюда, то туда. Истребители прикрытия.
Темно-зеленые самолеты стали в круг и один за другим ринулись на высокую церковь, на позиции, занятые врагами.
Проваливаясь по колени в снегу, мы побежали на пригорок, поднимались на носках, чтобы лучше видеть.
Что там делалось возле церкви! Хлопали зенитки. Звездочки разрывов вспыхивали, казалось, возле самих самолетов, но они, словно заведенные, кружились, как в карусели, рушили вниз бомбы и снаряды. Вспышки разрывов следовали друг за другом, они поднимались стеной, вздымали землю и снег. Темно-бурая мгла закрыла церковь до самой колокольни. А самолеты все молотили и молотили с беспощадной методичностью и ожесточением. И когда они ушли, земля, перемешанная со снегом, опадала, как при замедленной съемке в кино, и долго еще не расходился дым.
Мы подходили к деревне, когда над нами тяжело зашелестело, словно понеслись большие ящики, с огромной скоростью разрезая морозный воздух. В деревне, занятой немцами, взметнулись высокие, распадающиеся вверху фонтаны поднятой земли и снега. А над нами грозно клекотало, шелестело, и страшновато становилось, когда представлял, что там неслось в высоте.
— Тяжелая бьет! — Павлов прислушался. Он когда-то служил в артиллерии. Били, видимо, издалека. Даже гула от выстрелов не было слышно.
Виктор повернулся ко мне. Глаза его блестели:
— А что? Может, и выйдет атака!.. Смотри, как гвоздят!..
До атаки оставалось около часа. Ее перенесли на более поздний срок. На шесть часов. Пора уже было трогаться и по этому новому сроку.
Опускались быстрые зимние сумерки. В просторной избе было полно людей, некоторые уже вышли во двор. Толкались в коридорчике. У всех винтовки со штыками, Мы с Виктором набрали гранат. На них мы надеялись больше, чем на штыки.
Борис сказал:
— Всем выходить! Разобраться по взводам! Через пять минут двинемся!
И тут послышался уже знакомый нам прерывистый противный вой. Вновь на деревню обрушились немецкие самолеты. Они шли цепочкой друг за другом.
Бомбили с невиданным ожесточением. Заходили вновь и вновь. Бомбы неслись одна за другой. «Юнкерсы» выли так, что казалось, раскалывается земля. Сирены они включали, что ли?..
Но уже после первых минут, сквозь вой, свист, обвальный грохот рвущихся бомб я услышал напряженное татаканье пулемета.
Вот он умолк. Раздался взрыв. И тут же снова в полный голос заговорил пулемет. И яростный вой выходящего из пике самолета.
Взрывы, один за другим. На мгновение устанавливается тишина. И вновь мерное: та-та-та…
Как только началась бомбежка, мы все почему-то сгрудились поближе к печке. Надежнее считалось, что ли! Но вот снова заговорил пулемет, и первым не выдержал я. Поднялся с пола, двинулся к окну. За мной — Виктор. Этот пулемет побуждал поступать не по-обычному. Он разрушал тягостное оцепенение.
Из разбитого окна был виден угол двора и подальше, в воронке на вбитом столбе, на котором вращалось обыкновенное колесо от телеги, хоботком поднятый вверх станковый пулемет «максим». У пулемета, зажав рукоятки обеими руками, невысокий, в одной телогрейке, перепоясанный командирскими ремнями. Шапка сдвинута набекрень, прищуренные глаза, собранное в комок худое скуластое лицо. Он чуть повернул пулемет на колесе и, приседая, ударил навстречу воющему, падающему самолету. Казалось, самолет несется прямо на пулемет. Пулемет рокотал с мерной одержимостью, крошечное пламя билось на дульце. Стремительно вырастал, ширился свист бомбы. Я отшатнулся от окна. Рвануло так, что стена колебнулась.
Пулемет умолк на секунду. И вновь, как ни в чем не бывало: та-та-та-та…
И второй самолет, завывая еще яростнее, понесся на пулемет. А тот, в ватнике, быстро поворачивая на колесе свой неуклюжий «максим», бил ему навстречу. Провожал, когда самолет выходил из пике. Он, казалось, прикипел к своему пулемету, и ничто не могло его оторвать.
Уже было видно, что фашистские летчики приметили пулемет. Они пикировали на него. Били из пулеметов и пушек. Обрушивали бомбы.
А он жил, звучал в разрушительном хаосе, как победный человеческий голос мужества! У меня щипало в глазах. И хотелось знать, кто он, этот человек…
Тут засвистело так… Нас словно втягивало в вихревую, бешено ширящуюся воронку. Мы все попадали на пол. Взрыв потряс дом. И тут же рвануло второй раз. Дом шатался и скрипел. Он, казалось, вот-вот рухнет. Острая вонь взрывчатки хлынула сквозь распахнувшуюся дверь. Страшно закричали в коридоре, в прирубе. Когда началась бомбежка, многие из дома перебрались туда. Прируб, сложенный из толстых бревен, должно быть, казался более надежным.