Страница 17 из 131
Он со всхлипом вбирает в грудь побольше вечерней прохлады — в ней томится горечь отходящего от летней жары полынка, — выплевывает темно-вишневый сгусток крови. И вместе с ним словно сплевывает со своих губ соленый вкус беды, щемящий вкус несчастья. На подбородке, от уголков рта — коричневая корка присохшей крови, в ушах еще глуховатый звон, он еще держится за руку отца, но уже видит ровный дымок над летней печуркой во дворе, красноватые отсветы огня, бабушку, которая, наклонившись, что-то помешивает в чугунке — галушки, видно, варят на ужин. И тут же видит маму, она в цветастом сарафане, босиком выскочила на пыльную дорогу, высматривает их в быстрых летних сумерках. Она чем-то обеспокоена. Она чем-то встревожена…
Хлопчик был уже в той поре, когда о нем говорили «стригунок», года полтора ему было. Запрягать его рано, в конюшне он застаивался, его и прогоняли каждый день по кругу.
Паша, двоюродная сестра, высокая, черноглазая, обеими руками держала веревку. Хлопчик высоко вскидывал ноги, косясь на нее, ровно и сильно бил копытами по мерзлой земле, притрушенной первым снежком.
Закутанный по-зимнему Алеша пристал к Паше:
— Дай мне… Я удержу… Да-а-й!..
Паша сердито отталкивала его, прогоняла, грозилась побить. Алешка неотступно тянул свое:
— Дай попробовать. Вот увидишь, я удержу…
И Паша не выдержала, отступилась. Передала Алешке веревку, сказала: «Смотри, на петлю не становись, вот здесь ногами прижми».
Алеша варежки в карманы. Обеими руками ухватился за толстую нахолодавшую веревку, проверил, плотно ли прижал ногой свободный конец внизу для страховки.
Хлопчик взглянул на него своими выпуклыми с фиолетовым отблеском глазами и все так же, гулко ударяя копытами по мерзлой земле, шел по уже наторенному кругу.
Паша постояла, посмотрела: Алеша, закусив губу, следя за Хлопчиком, веревку держал крепко, надежно. Вспомнила, что поставила тесто, не подошло ли, метнулась в хату, крикнула:
— Я сейчас…
— Пошел, пошел… — хозяйственно прикрикнул Алеша и пошевелил веревкой, как вожжами, когда Хлопчик начал было замедлять бег. И Хлопчик вновь наподдал с молодой нерастраченной резвостью.
Алеша чувствовал туго вздрагивающую веревку и силу молодого жеребца, и эта сила, на том конце веревки, стремительно идущая по кругу, была послушна ему, она подчинялась, он управлял ею. И это чувство власти, своей силы было новым, непривычным, сладостным до дрожи.
Может, все бы и обошлось, но тут из-за угла вылетела отчаянно кудахтающая курица, от наседающего петуха она спасалась, что ли, и — Хлопчику под ноги. Хлопчик шарахнулся в сторону, веревка скользнула в Алешкиных руках, нога наскочила на петлю, петля захлестнулась. Алешку бросило на землю. Жеребец ошалело понесся вскачь, не разбирая дороги.
Опрокидываясь, Алеша сумел ухватиться за веревку, удержался. Он сидел, одна нога в петле, его мотало по выбоинам и бугоркам, трясло. В лицо били режущий морозный ветер, твердые комки земли и снега, вылетавшие из-под ног Хлопчика.
С какой-то недетской расчетливостью Алеша сообразил: выпустит веревку — конец; первый большой камень или столб на пути — и все… Тут же он попытался натянуть веревку так, чтобы можно было ослабить петлю и вызволить ногу.
Несколько раз ему удавалось перехватить веревку, она отвисала между руками и ногой. Но как только он освобождал правую руку, чтобы ослабить петлю, в другой руке не хватало силы, туго вибрирующая веревка вырывалась, и он судорожно хватал ее снова обеими руками. Иначе его опрокинуло бы на спину.
И еще он сознавал ясно и отчетливо: если бы ему пришли на помощь, хотя бы на мгновение остановили жеребца, он бы освободился сразу.
Жеребчик перемахнул через двор, выскочил на дорогу, и Алеша тотчас увидел возле заснеженного стожка их соседа дядька Ивана с вилами и его пятнадцатилетнего сына Степана — он подгребал сено сбоку.
— По-мо-ги-те! — во всю мочь призывал Алеша. — По-мо-ги-те!
Дядько Иван приподнял голову и не двинулся с места. Он даже не шелохнулся. Будто ничего не слышал. Будто глухой. Оперся на держак вил и смотрел, как мотало Алешу по разбитой дорожной колее. Его сын Степан рванулся было на голос, но дядько что-то сказал ему, и, помедлив, тот вновь взялся за грабли.
А дядько Иван, все так же опираясь на вилы, с будылками сена в кудлатой бороденке, на поднятых вразлет ушах шапки, не без любопытства смотрел, как, напрягая маленькое тельце, пытался Алеша высвободить ногу, как всхрапнувший жеребчик втащил мальчика в неглубокий придорожный ров.
В конце рва был заборчик с крепкими низкими столбами. Алеша понимал: во что бы то ни стало он должен освободиться до этого заборчика, иначе на повороте его занесет и трахнет о столбы. Хлопчик заскользил по льду — с осени в ровике копилась вода, пошел тише. Алеша вновь начал подтягивать веревку, ослаблять петлю…
И тут откуда-то сбоку выскочила Паша, прыгнула, упала на веревку. Хлопчик дернулся, поехал по льду, остановился, Алеша мгновенно высвободил ногу и тут же вскочил.
Паша бросилась к Алеше, он оттолкнул ее, крикнул:
— Хлопчика держи!
Хлопчик, хвост трубой, вылетел изо рва, понесся в чужой двор.
Низкое сумеречное декабрьское небо нависало над землей. Дрожали и подгибались ноги. Алеша медленно шел к дому. Навстречу, почему-то очень медленно, неуверенно, зигзагами, шла в одном платье простоволосая мама. Он увидел ее лицо, ее выросшие остановившиеся глаза и вдруг понял, что сейчас он должен был ее защитить. Он вдруг почувствовал, что в эту минуту чем-то сильнее ее. Она была беззащитной перед несчастьем, которое могло случиться. Он понял это.
И впервые, в мгновенной вспышке радости, ощутил ту скрытую тайную силу мужества, которое, родившись в такие мгновения, остается с нами на всю жизнь.
— Да что ты, — говорил он своей матери, которая припала к нему — на большее не было сил, била ее крупная неостановимая дрожь, она даже заплакать не могла, смотрела только ему в лицо и только качала головой из стороны в сторону. А он, семилетний мужчина, уговаривал ее: — Не волнуйся, мамочка, у меня все целое. Смотри, и шапка цела, и пальто не порвал…
И лишь потом, волнуясь и захлебываясь, рассказал, как все случилось.
И о дядьке Иване все рассказал. И не только ей. Когда через несколько дней повстречался он им, Алеша, маленький Алеша, снизу вверх по-недоброму глядя на соседа, дерзко, с вызовом сказал:
— Что же вы не помогли?.. Вон какой вы здоровый! Я кричал вам, кричал…
Дядько Иван по-голубиному взглянул на него, сожалеюще сказал:
— А мы й не чулы ничого…
Сказал так уверенно, что Алеша почти поверил ему. Хотя тот взгляд от стожка, любопытно-выжидающий, врезался в память. Жег его этот взгляд. На всю жизнь оставил след. Не забылся.
С тех детских переживаний осталось у него знобкое тревожное ощущение зла, которое, может быть, ходит, разговаривает, смеется рядом с тобой, и лишь в особые минуты вдруг увидишь его безжалостный оскал.
Не довелось Алешке выйти в хозяева. Только начали приучать Хлопчика к упряжке, забрали у них старую кобылу и вместе с другими лошадьми расстреляли, сбросили в старое глинище, зарыли как падаль. Говорили, будто сап. Эпидемия. Многие хозяева лишились в тот год рабочих лошадей. Забивали десятками, сотнями.
Раза два всего и проехался Алеша на своем Хлопчике. Сбрую заказали новую, удила двойные, на уздечке шоры, чтобы не пугался, дурачок. Одноконную бричку вынес со двора с шальной силой, мама охнула, прижала Алешу, боялась, влетят в ров. Было и такое. Но ничего, выровнялся, пошел по дороге. На туго натянутых вожжах не шел, летел, могуче выбрасывая свои сильные ноги. Дуги только не хватало над оглоблями. Вот когда Алеша понял, что такое рысак. Идет, будто стелется, ветер в ушах, колеса постукивают. Не успели оглянуться, уже базар…
И вот теперь получалось так, что лишались они Хлопчика. Надо было отводить его на колхозный двор. Татусь сказал, все будут обобществлять.
В те дни впервые узнавал Алеша, каким может быть горе.