Страница 112 из 131
Холодноватый туман в низинах съедал снег, моросил дождь, Яловому показалось, у него заныл зуб. Поежился под плащ-палаткой.
«Надо провериться», — решил.
Да и чудны́м показался ему этот зубоврачебный пункт почти на передовой. Километра четыре до окопов, не больше. В пределах досягаемости полковой артиллерии.
Наклонившись, шагнул через низкую дверь. Поздоровался и лишь затем увидел сбоку у окна бормашину и зубоврачебное кресло — настоящее, с широкими подлокотниками.
Что-то мирное, несуетное, довоенное было в этой избушке с земляным полом, прикрытым ветками свежепахнувшей хвои, в накаленной докрасна чугунной печурке, в марлевых занавесках на окнах. И наконец в хмуреньком существе с навитыми кудельками, выбившимися из-под белой шапочки, которое, не взглянув на вошедшего Ялового, продолжало копаться в раззявленной пасти здоровенного дядьки. Из тыловых старшин, судя по напряженному затылку в жирных складках, по офицерским «диагоналевым» брюкам и яловым сапогам, сохранявшим еще некое подобие безоблачного блеска. И лишь после того как дядя, осоловело поводя глазами, мыча, выбрался из кресла и Алексей узнал в больном старшину из продовольственного склада, который тут же вытянулся перед ним, щелкнув каблуками («подчищали» в то время тылы, отправляли на передовую), — старшина «знал службу», — лишь после этого докторша взглянула на Ялового, взглянула без всякого интереса, с глухим непроницаемым лицом.
— Вам придется подождать, — сказала. — Впереди вас товарищ с острой болью.
С соснового чурбака, сутуловато горбясь, поднялся немолодой солдат. Никак не мог освободить ремешок, чтобы снять каску, туго натянутую на подшлемник. Яловой помогал ему, солдат морщился, у него разнесло всю щеку, даже застонал. На докторшу поглядывал с такой собачьей преданностью и страхом, что та крикнула:
— Да вы что! Зубы никогда не лечили?
— Впервой, — пробормотал солдат и боязливо опустился в кресло.
Когда докторша сказала, что зуб запущен, лечению не подлежит, придется удалять, солдат жалобно промычал, безнадежно шевельнул большими ладонями в грязноватых трещинах и ссадинах.
Долго хватал ртом воздух, никак не мог подняться с кресла, когда же отважился, докторша показала ему огромный, с переплетенными корнями выдернутый зуб, тут солдат сомлел. Докторша ему нашатырь под нос — оклемался.
Качал головой, удивляясь своей слабости. Косолапя, выбрался из избушки, при встрече с Яловым неловко отводил глаза. Уже тогда о Беспрозваных писали в армейских газетах. Знаменитый снайпер. Сибирский охотник.
В боях, когда Яловой оказывался в первом батальоне, и Беспрозваных и Федор Шевель появлялись рядом. Яловому казалось, по старому знакомству. И только теперь, в тяжкой неясной дреме, между сном и явью, Яловой догадался, что заботился о нем Павел Сурганов. Прикрывал на всякий случай агитатора полка.
И вновь подумал Яловой о комбате: «Где он? Что с ним?» После боя они так и не увиделись. И что-то похожее на братское чувство шевельнулось в нем. Перешло в неясную тревогу, знобкое беспокойство, которое настигает нас, когда близким людям где-то вдали от нас грозит опасность.
…Женится Павел на Тоньке? Или, придет срок, отправит ее в тыл, и прости-прощай? Не похоже. Что-то большое связывало их. Исступленное чувство пробивалось в рассказах Сурганова.
Та веснушчатая, невзрачная — зубной врач, — как держалась она, с каким сознающим себя достоинством! И постоянное глухое отсутствующее выражение лица, будто все, с кем она встречалась в своем кабинете, ее не занимали, они были только больные, тени, которые появлялись и исчезали.
Яловой рассказал своим приятелям в полку о том, что лечит зубы, посоветовал заняться тем же. Комсорг полка Никита Лошаков — франтоватый лейтенант из моряков — притопывая, подмигивая, пропел Яловому: «Понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьешь».
Заметив, как поморщился Яловой — пошловатая развязность претила ему, — Лошаков поспешно пояснил:
— Муж при ней. Петька Говорухин — командир разведроты. Месяца три назад свадьбу сыграли. По всем правилам. Комдив разрешил. Сам за посаженого отца был…
Вот оно как любовь поворачивается!.. У одного, у Павла, например, каждая струнка выпевает, ничего не таит, весь вот я, глядите, люди… А у другого… Невзрачненькая докторша все затаила, запрятала в себе. Глухой стеной ото всех отгородилась. Мир не существовал для нее без того, с кем соединила ее судьба. Ни взглядом, ни улыбкой не хотела приоткрыть то, что принадлежало только одному. Какое же напряжение чувства, страсти таилось за этой отчужденностью и глухой замкнутостью!
Как война по-разному связывала людей. И как же безжалостно рубила она то, что могло быть счастьем всей их жизни. Случись что с Говорухиным, как тогда жить докторше?
Не без опаски подумал Алексей об Ольге Николаевне. Окажись она тут… Хорошо, что далеко, хорошо, что в штабе армии.
…Яловой, обнажившись до пояса, вертелся под струей холодной воды — только что из колодца. Беспрозваных щедро лил прямо из ведра на голову, на спину, на шею, приговаривал:
— Первое дело после боя себя в человеческий вид произвесть.
Старшина Говоров уехал, передал приказ комбата: к 19.00 прибыть на пункт сосредоточения. Там будет горячий обед.
Закусывали уже торопясь. Яловой перекатывал в руках горячую картошку, потянулся за пучком зеленого лука.
Мирно жужжали мухи, шевелилась трава. Промытое тело приятно холодело под гимнастеркой.
Беспрозваных первый уловил дальний стук колес. Настороженно приподняв голову, строго взглянул на Федю Шевеля, который прыснул было после каких-то слов подбористого русоволосого пулеметчика из донских казаков.
Тут и Яловой услышал тревожный говор колес, глухие женские выкрики. Протяжные, без слов. Как по покойнику.
Яловой вскочил, подался к дороге. Подводу увидел сразу. Она катила от леса. Возница, приподнимаясь, нахлестывал лошадей с коротко подвязанными хвостами. Колеса подпрыгивали на кочках, разбито дребезжали.
Подвода прошла рядом по дороге. В ней на коленях стояла женщина. Раскосмаченные волосы скрывали лицо. Она то припадала к кому-то, кто лежал внизу, то приподнималась, воздевала руки кверху, будто молила, выпрашивала что-то у равнодушно-спокойного неба. То вдруг потрясала сжатыми кулаками, будто проклинала. Кричала протяжно, страшно: «А-а-а-а…»
Яловой не решился задержать, остановить подводу.
— Комбата нашего, — спустя полчаса рассказывал связной. — Присел на пенечке, сапоги снял… Пора, говорит, и перекусить. Тут его и шарахнуло. Миной… Рядом кто стоял — ничего. Одного его. На подводу клали — страшно глядеть. Прибежала Тонька. Отправили в санроту.
Майора Павла Сурганова хоронили в тот же день на глухой лесной развилке. Полк наступал, времени было в обрез.
Гроб поспешно сколотили из серых, плохо подогнанных досок. Завернули Павла в плащ-палатку. Смерть не успела еще изжелтить щеки, светлые усы, казалось, таили живое чувство. Только нос обострился. Крылья ноздрей гневно разошлись. Так и застыли.
— Павлуша-а-а! Павлуша-а-а!
Тоня хваталась руками за край гроба, словно могла она вызволить, вырвать своего Павла из вечного плена.
Ее оттаскивали от могилы, не хотела уходить. Падала на колени, опухшее, слепое от слез лицо, цеплялась руками за гроб…
Грохнули прощальные выстрелы. Испуганно шарахнулись мостившиеся на ночлег птицы. Яловой — пистолет в кобуру, оглянулся на могилу, на пирамидку с красной звездочкой, с выжженными датами жизни и смерти майора Сурганова.
Двадцать шесть лет — вот и вся жизнь.
Пройдут годы. Дождями и ветрами вытравит слова на пирамидке, потускнеют они, уйдут в дерево. Да и сама пирамидка — долго ли она простоит…
Когда-нибудь наткнутся люди на осевший затравевший холмик. Что он расскажет им о том, кто покоится здесь с военных лет?
Может, одна Тонька — «выкраденная любовь» — будет помнить комбата, с которым свело ее недолгое фронтовое счастье. Если уцелеет, выживет на войне. А может, и позабудет. А может, родится у Павла сын — кровиночка. Поднимется, приедет вместе с Тоней, с матерью, разыщет батю, постоит над могилой, хмуря по-сургановски широкий размет бровей…