Троица

На мгновение Дерри замешкался, но быстро продолжил:

– Гарнизон Кале отказался подчиняться его приказаниям, ваше высочество. Это у Йорка доподлинно заноза в пятке, которую ему никак не выдрать. Ведь это самая большая армия в распоряжении Короны, а ей не плачено жалованья с самого падения Мэна и Анжу. Последнее, что я слышал, это что там захватили годовую партию шерсти и угрожают ее продать для пополнения своей казны.

– Вот, Дерри, – торжествуя, воскликнула королева, – это уже гораздо лучше. Для улаживания смуты он мог бы послать туда графа Сомерсета, если б не утратил поддержки этого славного человека своими нападками на моего мужа. Сомерсета бунтовщики безусловно бы послушались, я в этом уверена. Кстати, вы знаете, что этот Йорк урезал владения самого короля? Да, да, представьте себе. Явились его люди с предписанием и печатями, разогнали весь чиновный люд безо всякого даже пособия, и более того – вывели из конюшен лошадей, распределив их среди прихлебателей своего хозяина. Нет, вы представляете? Чистейшие родословные, которых теперь не то что восстановить, а даже не собрать в одном месте! И все ради гнусных сребреников своего господина! Вы представляете, Дерри?

– Да, ваше высочество, я это слышал, – неловко кивнул Дерри.

Интересно, когда же Йорку оставалось время на сон, при таком-то обилии темных дел на протяжении всего лишь года. Недовольство гарнизона Кале было одним из полудюжины черных пятнышек на протекторате Йорка. В целом страна управлялась твердой и умелой рукой, и хотя разговоры об урезании незначительной части королевских угодий действительно шли, лорд-протектор исправно и неукоснительно собирал для государства подати, а доходами распоряжался столь рачительно, что обеспечивал себе все растущую поддержку. Если так пойдет и дальше, то того гляди настанет время, когда страна предпочтет, чтоб король Генрих не пробуждался вовсе. Королеве же, а вместе с ней и Дерри, необходимо было, чтобы Йорк потерпел сокрушительное поражение или же чтобы монарх наконец пришел в чувство. И нужно это – край как нужно – до того, как станет слишком поздно. Дерри снова взглянул на короля, который дремал, печально распустив губы. При этом кожа на лбу Дерри оледенела и стянулась, а руки подернулись гусиной кожей. Живой человек, впавший в такое состояние, – что это, как не злой рок?

– И что, с государем никаких улучшений? – понимая, что задевает деликатную струну, спросил он.

Маргарет села прямее, с маской непроницаемости на лице; внутреннюю боль выдавал лишь слегка подсевший голос:

– Сейчас за ним присматривают двое новых врачей; болвана Оллуорти, слава богу, при дворе больше нет. Кого я только к своему мужу не подпускала: и лекарей, и знахарей, и праведников, и колдунов. Уж они его и обсматривали, и общупывали, и творили над ним кто молитвы, кто заклинания. Терпел он от них и такое, что язык не поворачивается сказать. И все тщетно! Никто не сумел возвратить его дух обратно в тело. Все это время великим утешением для меня был Бекингем, но даже он временами впадает в отчаяние – так ведь, Хамфри?

Герцог в ответ буркнул что-то невнятное, предпочитая вместо беседы хлебать поданный ему суп.

– А сын, ваше высочество? – как мог учтиво спросил Дерри. – Ваш сын, когда вы показали его королю, он как-то откликнулся?

– Вы пытаете меня своими расспросами, как аббат Уитхэмпстед, – поджала губы королева. – Когда я показывала ему ребенка, Генрих на секунду поднял глаза, и я просто уверена: он узнал нас и понял, что к нему обращаются.

В глазах Маргарет дрожали слезы, вызванные столь дерзким вопросом, и Дерри мысленно ругнул себя за опрометчивость. Прокашлявшись, он заискивающе любезным тоном сказал:

– Ваше высочество. В следующем месяце состоится заседание совета лордов, чтобы поименовать вашего сына Эдуарда королевским наследником и принцем Уэльским. Если Йорк в это вмешается, то тем самым наглядно проявит свои алчные посягательства на власть. И хотя это будет жестоким ударом, но я на это чуть ли не надеюсь, поскольку тогда все увидят истинное лицо его протектората и на что он нацелен. Те из нобилей, что все еще куражатся и отказываются узреть правду, уже не смогут ее опровергнуть.

Маргарет посмотрела на своего мужа с откровенной мукой во взоре.

– Я на это надеяться не могу, Дерри. Мой сын и без того наследник. Для него, моего маленького Эдуарда, я сносила унижение присутствия Йорка и Солсбери при родах, когда они пауками ползали вокруг моего ложа и совались под покрывала якобы удостовериться, что ребенок действительно мой! Лорду Сомерсету тогда пришлось за меня вступаться чуть ли не с кулаками, Дерри. Иногда я сожалею, что он и в самом деле не вынул клинок и не пронзил им Плантагенета прямо там, за всю его наглость и мои унижения. Так что нет, мастер Брюер. Нет! Мне невыносима сама мысль о том, что эти негодяи смеют сомневаться в праве моего сына на престолонаследие.

Ту историю Дерри слышал неоднократно. От того, через что этой женщине пришлось пройти, впору было безмолвно рдеть. Какой-то своей частью Дерри восхищался скользкой изощренностью ума Йорка – уже за само то, что ему пришло в голову измыслить, будто беременность могла оказаться подложной и дитя при рождении могли подменить. И пускай эти домыслы тогда сошли на нет, но слухи о каком-то там ином отце все равно похаживали. Шепотом называлось имя графа Сомерсета, о чем исправно докладывалось Дерри в его неустанно навостренные уши. Впрочем, зная обостренное чувство чести сухоликого аристократа, Дерри не сомневался, что это не более чем скабрезная ложь, даром что сочиненная достаточно умно.

Сидя с этими мыслями, Дерри через какое-то время поймал себя на том, что, раздавленный своей усталостью, клюет носом чуть ли не в такт с королем. Боже, благослови королеву Маргарет: увидев, что он буквально валится с ног, она распорядилась отвести его и уложить почивать. Перед тем как уйти, он шатко опустился перед ней на одно колено, кое-как поклонился герцогу Бекингему и еще раз оглянулся на короля, все так же деревянной куклой сидящего, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Спотыкаясь от дремоты, Дерри вслед за слугой пробрел в отведенную для ночлега комнату, пахнущую сыростью и пылью. Здесь он, даже не стянув с себя мокрой рясы, рухнул на кровать и провалился в бездонный, накрывающий с головой сон.

3

Свадьба просыпалась в непринужденном, cонно-похмельном настроении. Те, у кого с вечера болела голова, терпеливо стояли в очереди за чашками с говяжьей тушенкой и клецками – плотной жирной пищей, хорошо впитывающей крепкий эль и успокаивающей растревоженный желудок. Так как была не среда и не пятница с субботой, воздерживаться от мясного не было причины, хотя из присутствующих немногие имели привычку набивать животы в такую рань. Однако свадьба, как известно, – пора излишеств, а потому и гости, и слуги могли обоснованно сказать, что угощались от хозяйских щедрот так, что от обилия выпитого плыло в голове, а от снеди пучилось в брюхе и скрипелось в ремне.

Глава семейства Невиллов Ричард, граф Солсбери, только что, рыча от избытка чувств, закончил опорожнять мочевой пузырь под куст и сейчас стоял, переводя дух и с чем-то вроде отрады поглядывая, как оттуда курится тонкий парок. Свадьба удалась на славу: сын Джон выглядел великолепно и держался с достоинством. Затягивая шнурок на гульфике, Солсбери самодовольно улыбался, а затем зевнул так, что хрустнуло в челюсти. Для человека его возраста выпито было, понятное дело, лишку (вон как прошибает пот, несмотря на предрассветную прохладу), но если отцу да не гульнуть как следует на сыновней свадьбе, то с миром, извините, что-то обстоит не так. Мод смотрелась редкой красавицей – сильная, широкобедрая, в очень нарядном, длинном платье по фигуре. Что же до щербинок на правой щеке, то это значит, что гибельную напасть она уже пережила и не принесет в их семью оспу. На свадьбе граф Солсбери развлекался тем, что руководил воздвижением брачного шатра – специально на высоком мшистом бугре, – а затем вместе со всеми давал дурашливо-скабрезные напутствия полыхающим от стыда молодым, уходящим на брачную ночь, и громко улюлюкал, глядя, как шатер колышется от жаркой любовной схватки и нервных смешков. В итоге разгулявшегося графа уволокла собственная супруга, попутно расшугав не в меру увлекшихся зевак, чтобы паре дали хоть видимость уединения.