Последний предел (сборник)

Я отшвырнул сигарету, даже не закурив. Еще крепче вцепился в изгородь, как только мог, намертво.

— Но это не означает, что вы понапрасну перерыли наш дом. — Я выпустил изгородь, по ладони стекала тонкая струйка крови. — Возможно, следовало предупредить вас заранее. Ничего, ведь вам остаются его детство, долгие годы в горах. Его позднее творчество.

— Нет у него никакого позднего творчества.

— Правильно, — сказала она, как будто только сейчас об этом вспомнила. — Значит, книга получится тоненькая.

Я попытался дышать как можно спокойнее. Заглянул в машину: челюсти у Каминского непрерывно двигались, руки плотно обхватили рукоять трости.

— Куда вы сейчас едете? — Мой голос доносился до меня словно издалека.

— Найду какой-нибудь отель, — ответила она. — Он…

— Не ложился отдохнуть сегодня днем.

Она кивнула.

— А завтра возвращаемся домой. Я верну машину, дальше поедем на поезде. Он…

— Он ведь не летает.

Она улыбнулась. Встретившись с ней глазами, я вдруг понял, что она завидует Терезе. Что она всегда жила только его жизнью, что у нее нет своей истории. Как и у меня.

— Его лекарства в отделении для перчаток.

— Что с вами? — спросила она. — Вы какой-то другой.

— Другой?

Она кивнула.

— Я могу с ним попрощаться?

Она прислонилась к изгороди. Я открыл дверцу водителя. Колени у меня все еще по-прежнему дрожали, хорошо, что я мог сесть. Захлопнул дверцу, чтобы она не могла нас подслушать.

— Хочу к морю, — объявил Каминский.

— Вы выбрали биографом Баринга.

— Разве его так зовут?

— Вы ничего мне об этом не сказали.

— Очень любезный молодой человек. Очень образованный. А разве это важно?

Я кивнул.

— Хочу к морю.

— Я хотел с вами попрощаться.

— Вы с нами не поедете?

— Думаю, нет.

— Это вас удивит, но вы мне нравитесь.

Я не знал, что на это ответить. Это меня и в самом деле удивило.

— Ключ от машины еще у вас?

— Зачем он вам?

Лицо у него словно скомкалось, нос внезапно показался очень тонким и резко очерченным.

— Она не повезет меня к воде.

— Ну и что?

— Я никогда не бывал на море.

— Быть не может!

— В детстве как-то не получилось. Потом это перестало меня интересовать. В Ницце я хотел видеть только Матисса. Все думал, еще успею. А теперь она меня туда не повезет. Вот и расплачиваюсь.

Я украдкой бросил взгляд на Мириам. Она стояла, прислонившись к изгороди, и нетерпеливо поглядывала на нас. Я осторожно достал из кармана ключ.

— Вы уверены? — спросил я.

— Уверен.

— Точно?

Он кивнул Я подождал еще секунду. Потом нажал на кнопку, и все дверцы со щелчком закрылись. Я вставил ключ в замок и включил зажигание. Мириам бросилась к нам и схватилась за ручку дверцы. Пока мы трогались с места, она беспомощно дергала за нее; когда я прибавил скорость, она стукнула кулаком по стеклу, ее губы произнесли какое-то слово, которого я не разобрал, она пробежала рядом с нами еще несколько шагов, потом я заметил в зеркале заднего вида, как она остановилась, опустив руки и глядя нам вслед. Вдруг мне стало так ее жалко, что я едва не затормозил.

— Не останавливайтесь! — приказал Каминский.

Перед нами протянулась улица, мимо пролетали дома, вот исчезла из виду деревня. Мы ехали мимо неогороженного поля.

— Она знает, куда мы едем, — сказал он. — Возьмет такси и отправится в погоню.

— Почему вы ничего не рассказали мне о Баринге?

— Мы с ним говорили только о Париже и о бедняге Рихарде. На вашу долю приходится все остальное. Вам же этого хватит.

— Нет, не хватит.

Шоссе описало плавную кривую, вдалеке показался искусственный свод дамбы. Я выехал на обочину и затормозил.

— В чем дело? — спросил Каминский.

— Подождите минуту, — попросил я и вышел.

Позади виднелись очертания деревенских домов, впереди возвышалась дамба. Я раскинул руки. Пахло водорослями, дул очень сильный ветер. Значит, мне не суждено прославиться. Не будет ни книги, ни штатной должности, — ни у Ойгена Манца, ни в другом журнале. У меня больше нет квартиры, нет денег. Я понятия не имел, куда идти. Я глубоко вздохнул. Почему же так легко на душе?

Я снова сел в машину и завел мотор. Каминский теребил очки.

— Знаете, как часто я воображал, что вот приеду к ней?

— «Кто хочет стать миллионером», — негодовал я. — Бруно и Уве. Господин Хольм и его травяные экстракты.

— А еще этот восход солнца.

Я кивнул и вспомнил эту сцену: гостиную, обои, болтовню Хольма, добродушное лицо старушки, картину в прихожей.

— Постойте. Откуда вы это знаете?

— Что — «это»?

— Вы прекрасно меня поняли. Откуда вы знаете про картину?

— Ах, Себастьян…

XIII

ебо затянула паутина тонких облаков. Море вдоль берега было серым, а ближе к горизонту почти серебристым. В песке торчал покосившийся тент, в сотне метров от нас мальчишка запускал змея, вдалеке волочил за собой поводок потерявшийся спаниель; ветер иногда доносил до нас его лай. Мальчик вцепился в бечевку, полотняный четырехугольник трепало ветром, казалось, его вот-вот разорвет. Над водой протянулся деревянный причал, к которому летом, наверное, приставали лодки. Каминский осторожно шел, держась за меня, с трудом сохраняя равновесие, на ботинки налипал песок. Под ногами похрустывали осколки раковин. Пенные гребни волн кидались к нам, прокатывались по песку, отступали.

— Хочу сесть, — сказал Каминский.

Он снова надел халат, ветер трепал измятую ткань вокруг его тщедушного тела. Я поддержал его, он осторожно опустился на песок. Подобрал ноги и положил рядом трость.

— С трудом верится. Мог ведь умереть, не побывав здесь.

— Вы еще долго проживете.

— Вздор! — Он откинул голову, ветер шевелил его волосы, высокая волна обдала нас брызгами. — Я скоро умру.

— Мне нужно… — Я с трудом перекрикивал шум прибоя. — Мне еще нужно вернуться. За чемоданами.

— Там у вас что-то важное?

Я задумался. Рубашки, штаны, белье и носки, ксероксы статей, ручки, карандаши, бумага, несколько книг.

— Да ничего у меня нет, ничего не осталось, так, все пустое.

— Бросьте вы все это.

Я уставился в стекла его очков. Он кивнул.

Я повесил на плечо сумку и медленно зашагал к причалу. Взошел на доски, они заскрипели под ногами, добрался до его конца.

Достал диктофон. Посмотрел на него, повертел в руках, включил и снова выключил. Потом швырнул его в воду. Он всплыл поблескивающим пятнышком, казалось, на какое-то мгновение замер и еще немного приподнялся на волнах. Потом он погрузился в воду и исчез. Я потер глаза. На губах я ощущал вкус соли. Расстегнул сумку.

Выбросил первую аудиокассету, но она отлетела недалеко, наверное, была слишком легкой. Следующую я уже и не пытался отшвырнуть, еще одну просто уронил, наклонился и смотрел, как она плавает на поверхности воды еще несколько секунд, как ее подхватывает волна, как другая волна ее накрывает и как она тонет. Некоторые продержались на воде дольше. Одну кассету почти прибило к берегу; ее едва не вынесло на песок, но потом на нее обрушилась волна, и она тоже исчезла.

Я глубоко вздохнул. На горизонте проплывал сухогруз, я различал палубные надстройки, длинную стрелу крана, кружащиеся точки — стаю чаек, следовавшую за кораблем. Достал блокнот.

Перелистал его. Страницы, сплошь исписанные моим неразборчивым почерком; заложенные между ними десятки ксерокопий из книг и старых газет, то тут, то там подчеркнутые красным фломастером буквы М. К. Вырвал первый лист, скомкал его и бросил. Вырвал второй, скомкал его и бросил, вырвал следующий. Вскоре на волнах рядом со мной закачались белые шарики. Мальчишка догнал змея и теперь наблюдал за мной.

В нагрудном кармане я нащупал еще один листок бумаги: путаница линий, между которыми, сейчас я отчетливо это видел, выделялась человеческая фигура. Снова убрал листок в карман. Вытащил, посмотрел на него и снова убрал. Вытащил и бросил, волны тотчас же его поглотили. Мальчик взял змея под мышку и ушел. Сухогруз глухо загудел, над ним поднялся невысокий столб дыма, изменил контуры на ветру, поблек. Одежда на мне пропиталась влагой, постепенно я стал замерзать.