Последний предел (сборник)

— Это Мануэль Каминский! — провозгласил Манц. Тоненькая женщина положила руку ему на плечо и прильнула к нему, он ей улыбнулся.

— Да он ведь давно умер, — поразился Вальрат. Верена Мангольд шумно ахнула, Манц отпустил свою подругу, я испуганно посмотрел на Каминского.

— Если сейчас не сяду, то точно умру.

Я взял Каминского под локоть и подвел его к расставленным у стены стульям.

— Я пишу биографию Мануэля! — громко объявил я. — Поэтому мы сюда и пришли. Мы с ним. Мы.

— Прошу прощения, — вмешался Вальрат. — У меня это невольно вырвалось, вы ведь живой классик. Как Марсель Дюшан{23} или Брынкуши{24}.

— Брынкуши? — переспросила Верена Мангольд.

— Марсель был позер. Идиот, невесть что о себе воображавший, — сказал Каминский.

— Вы не могли бы дать мне интервью? — спросил Манц.

— Да, — сказал я.

— Нет, — сказал Каминский.

Я кивнул Манцу и протянул руку: подожди, я все устрою! Манц бессмысленным взглядом уставился на меня.

— Дюшан — значительная фигура, — сказал Вальрат. — Мимо него-то ни в коем случае пройти нельзя.

— Какая разница, кто значительная фигура, а кто нет. Живопись — вот что важно, — заметил Каминский.

— А Дюшан тоже здесь? — спросила Верена Мангольд.

Каминский со стоном опустился на раскладной стульчик, я его поддержал, Манц с любопытством навис над моим плечом.

— А ты не так уж мало о нем знаешь, — тихо сказал я.

Манц кивнул.

— Я когда-то написал его некролог.

— Что?!

— Лет десять назад, я тогда работал редактором отдела культуры в «Вечерних известиях». Моей основной специальностью были некрологи про запас, на всякий случай. Как хорошо, что все это в прошлом!

Каминский сидел, опираясь на трость, повесив голову, нижняя челюсть у него двигалась, как будто он что-то пережевывает; если бы в зале было потише, слышалось бы его причмокиванье. Над его головой на коллаже Квиллинга был изображен телевизор, с экрана которого бил густой поток крови, а рядом красовалось граффити: «Watch it!»[16] Чуть поодаль висели три из его «Advertisement Papers», плакатов фирмы-изготовителя мыла «DЕМОТ», сплошь составленных Квиллингом из вырезанных по контуру персонажей картин Тинторетто{25}. Какое-то время они были очень модны, но с тех пор как сама фирма «DЕМОТ» стала использовать их для рекламы мыла, никто не мог понять, как к ним относиться.

Хохгарт оттер меня плечом.

— Мне сказали по секрету, что вы — Мануэль Каминский.

— Да ведь это я тебе еще когда сказал! — выкрикнул я.

— Ну, значит, я не расслышал. — Хохгарт присел, так что его лицо оказалось вровень с лицом Каминского. — Мы должны сфотографироваться!

— А ведь здесь можно устроить его выставку, — предложила стройная женщина. До сих пор она не проронила ни слова. Мы удивленно взглянули на нее.

— Нет, правда, — сказал Манц и обнял ее за бедра. — Нельзя упускать такую возможность. Может быть, сделаем обзор вашего творчества. В следующем номере. Вы же не завтра уезжаете?

— Надеюсь, что завтра, — произнес Каминский.

К нам нетвердыми шагами направился профессор Цабль, по пути опрокинув присевшего на корточки Хохгарта.

— Ну, что там у вас? — повторял он. — Что там у вас? Что? — Он явно напился. Он был седовлас, щеголял искусственным загаром и, как всегда, носил кричаще яркий галстук.

— Закажите мне такси, — сказал Каминский.

— Нет, зачем, — отозвался я. — Мы сейчас уйдем. — Я улыбаясь обвел всех глазами и объявил: — Мануэль устал.

Хохгарт встал, отряхнул штаны и провозгласил:

— Это Мануэль Каминский!

— Завтра я возьму у вас интервью, — напомнил Манц.

— Очень рад, — сказал Цабль и, нетвердо держась на ногах, подошел к Каминскому. — Цабль, профессор эстетики. — Он протиснулся между нами и плюхнулся на свободный стул.

— Может быть, пойдем? — попросил Каминский. Мимо прошла официантка с подносом, я взял бокал вина, выпил залпом и потянулся за следующим.

— Меня верно проинформировали, — начал Цабль, — о том, что вы сын Рихарда Риминга?

— Что-то вроде того, — ответил Каминский. — Извините, а какие мои картины вы знаете?

Цабль по очереди обвел нас глазами. Кадык у него подрагивал.

— Сдаюсь. — Он ощерился в ухмылке. — В сущности, это не моя сфера.

— Уже поздно, — сказал Манц. — Нельзя так терзать вопросами господина профессора.

— Вы — приятель Квиллинга? — спросил Цабль.

— С моей стороны было бы дерзостью это утверждать, — сказал Квиллинг. — Однако верно, что я всегда считал и буду считать себя учеником Мануэля.

— Во всяком случае, вы сумели нас удивить, — съязвил Манц.

— Нет, — возмутился я. — Он пришел сюда со мной!

— Господин Каминский, — сказал Цабль, — можно на следующей неделе пригласить вас на мой семинар?

— По-моему, на следующей неделе его здесь не будет, — заметил Квиллинг. — Мануэль много путешествует.

— Правда? — удивился Манц.

— Он прекрасно со всем справляется, — просвещал присутствующих Квиллинг. — Иногда нас беспокоит состояние его здоровья, но сейчас… — Он на мгновение дотронулся до темной мореной рамы коллажа «Watch it!». — Постучим по дереву!

— Кто-нибудь вызвал такси? — спросил Каминский.

— Мы уже уходим, — заверил его я.

Снова прошла женщина с подносом, я взял еще один бокал.

— Завтра в десять вас устроит? — спросил Манц.

— Зачем? — спросил Каминский.

— А интервью?

— Нет, — сказал Каминский.

— Я его уговорю, — сказал я.

Цабль хотел было встать, невольно схватился за подлокотник и снова в изнеможении сел. Хохгарт вдруг извлек откуда-то фотоаппарат и нажал на кнопку, вспышка отбросила на стену наши тени.

— Я могу позвонить на следующей неделе? — тихо сказал я Манцу. Нужно действовать, пока он не напился до бесчувствия.

— На следующей не получится. — Он прищурился. — Через неделю.

— Хорошо, — сказал я.

На другом конце зала, под тремя неоновыми лампами, которые Квиллинг оклеил газетными вырезками, стояли и о чем-то беседовали Вальрат и Верена Мангольд. Она что-то быстро говорила, он прислонился к стене и печально смотрел в свой бокал. Я взял Каминского под локоть и помог ему встать, Квиллинг немедленно подхватил его с другой стороны. Мы повели его к двери.

— Мы справимся, — процедил я. — Оставьте его в покое!

— Не беспокойтесь, — повторял Квиллинг, — не беспокойтесь!

Манц похлопал меня по плечу, я на секунду отпустил Каминского.

— Лучше все-таки в конце этой недели. В пятницу. Позвони моей секретарше.

— В пятницу, — сказал я, — очень хорошо.

Манц рассеянно кивнул, тоненькая женщина положила голову ему на плечо. Обернувшись, я увидел, что Хохгарт как раз в эту минуту фотографирует Квиллинга и Каминского. Все разговоры смолкли. Я поспешно подхватил Каминского под локоть с другой стороны, но было поздно: Хохгарт их уже снял. Мы пошли дальше, пол, по-моему, был неровный, воздух словно слегка подрагивал. Значит, я все-таки опьянел.

Мы спустились по лестнице. «Осторожно, ступенька!» — повторял Квиллинг при каждом шаге. Я посмотрел на редкие волосы Каминского, правой рукой он крепко сжимал трость. Мы вышли на улицу. Дождь перестал, в лужах расплывались отражения фонарей.

— Спасибо! — сказал я. — Моя машина вон там.

— Моя ближе, — отозвался Квиллинг. — Я могу его отвезти. К тому же у меня есть домик для гостей.

— А вам разве не пора возвращаться?

— Они и без меня обойдутся.

— Это же ваша выставка.

— Но я должен быть здесь.

— Мы больше не нуждаемся в вашей помощи!

— А так было бы проще.

Я выпустил локоть Каминского, обошел их обоих и прошипел Квиллингу на ухо:

— Оставьте его в покое и возвращайтесь к гостям!

16

Смотри! (англ.).