Страница 22 из 49
За десертом, приторным шоколадным кремом, я рассказал о репортаже, в котором написал о смерти столь эффектно ушедшего из жизни художника Вернике.
— Вы ведь знаете Вернике?
Как ни странно, никто о нем не слышал. Я изобразил момент, когда вдова запустила в меня тарелкой, ни с того ни с сего, у себя в гостиной, она попала мне в плечо, в общем-то больно было.
— Жены, — объявил я, — это вообще кошмар любого биографа, и новая работа доставляет мне радость в том числе из-за отсутствия… Но вы же меня понимаете!
Каминский подал знак, все как по команде встали. Мы вышли на террасу. Солнце опускалось за горизонт, пурпурные склоны гор выделялись на фоне неба. «Amazing!»[10] — воскликнула миссис Клюр, муж нежно погладил ее по плечу. Я допил вино и осмотрелся в поисках того, кто налил бы мне еще. Я ощущал приятную усталость. Пора было уходить и еще раз прослушать кассеты с интервью, записанными за две последние недели. Но уходить не хотелось. Может быть, они все-таки предложат мне переночевать здесь, в горах. Я придвинулся к Мириам и глубоко вдохнул.
— «Шанель»?
— Простите, что вы сказали?
— У вас духи — «Шанель»?
— Духи? Нет. — Она покачала головой и отодвинулась. — Нет!
— Вам лучше отправиться в путь, пока не стемнело, — посоветовал Богович.
— Еще успею.
— Иначе не найдете дороги обратно.
— А вам что, случалось здесь заблудиться?
Богович ухмыльнулся.
— Я никогда не хожу пешком.
— Фонарей на улице нет, — добавил банкир.
— Кто-нибудь может подбросить меня на машине, — предложил я.
На секунду все замолчали.
— Фонарей на улице нет, — повторил банкир.
— Он прав, — хрипло прокаркал Каминский, — вам пора спускаться.
Я стиснул бокал в руке и по очереди обвел всех глазами. Красный свет заходящего солнца переливался между их темными силуэтами. Я откашлялся, вот сейчас, сейчас кто-нибудь попросит меня остаться. Еще раз откашлялся.
— Тогда… я пойду.
— Прямо по улице, — посоветовала Мириам, — пройдете километр, потом будет указатель, там свернете налево, и через двадцать минут вы на месте.
Я бросил на нее взбешенный взгляд, поставил бокал на пол, застегнул пиджак и вышел. Пройдя несколько шагов, я услышал за своей спиной взрыв хохота. Прислушался, но не сумел ничего разобрать; ветер доносил только обрывки разговора. Было холодно. Я зашагал быстрее. Хорошо, что ушел из этого дома. Мерзкие подхалимы, как они набиваются ему в друзья, даже противно! Жалко старика.
Стемнело действительно очень быстро. Приходилось прищуриваться, чтобы различить дорогу; я почувствовал, что под ногами у меня трава, остановился, осторожно нащупывая дорогу, вернулся на асфальт. В долине уже виднелись светящиеся точки фонарей. Вот и указатель, в темноте его уже не прочитать; вот тропа, по которой мне предстоит спуститься.
Я поскользнулся и растянулся во весь рост. В бешенстве я схватил камень и запустил его во тьму долины. Потирая подбородок, представлял себе, как он упадет и увлечет за собой другие, пока наконец лавина не погребет под собой ничего не подозревающего прохожего. Эта мысль мне понравилась, и я швырнул еще один. Мне показалось, что я сошел с тропы, из-под ног посыпалась галька, я чуть было опять не упал. Меня пробирал холод. Я нагнулся, ощупал землю под ногами, понял, что стою на утоптанной тропе. Может быть, просто сесть и дождаться наступления утра? Наверное, замерзну, да и от скуки буду умирать, но все-таки не сорвусь в пропасть.
Нет, об этом и речи быть не может! Не разбирая дороги, как слепой, я осторожно, хватаясь за кусты, крошечными шажками двинулся дальше, неуверенно переставляя ноги. Я уже подумывал позвать на помощь, и тут из темноты показались очертания какой-то стены и плоской черепичной крыши. А потом я различил окна, сквозь задернутые занавеси пробивался свет, и я вышел на улицу с зажженными фонарями. Завернул за угол и оказался на деревенской площади. Двое в кожаных куртках с любопытством смотрели на меня, на балконе отеля женщина в бигуди прижимала к себе поскуливающего пуделя.
Я распахнул дверь пансиона «Чудный вид» и осмотрелся в поисках хозяйки, но она куда-то запропастилась, за стойкой регистрации никого не было. Забрал ключ и поднялся по лестнице в номер. У кровати стоял мой чемодан, на стенах висели картины, изображавшие коров, эдельвейс, крестьянина с пушистой белоснежной бородой. Упав на склоне, я испачкал штаны, а других с собой не взял, но ничего, как-нибудь отчищу. Мне срочно нужна была горячая ванна.
Пока набиралась вода, я вынул из чемодана диктофон, кассеты с интервью и альбом «Мануэль Каминский{5}, жизнь и творчество». Потом достал мобильный телефон и прослушал сообщения: Эльке просила меня срочно перезвонить. Редактор отдела культурных новостей в «Вечерних известиях» хотел как можно скорее получить разгромную рецензию на Баринга. Потом еще одно сообщение от Эльке: «Себастьян, это важно!» И в третий раз: «Басти, пожалуйста!» Я задумчиво кивнул и отключил телефон.
В ванной я некоторое время с чувством смутного недовольства рассматривал собственную наготу. Положил альбом возле ванны. У тихо лопающихся пузырьков пены был приятный сладковатый запах. Я медленно скользнул в воду, на мгновение у меня дух захватило от жара; мне показалось, будто меня медленно несет по бесконечному, неподвижному морю. Потом я потянулся за книгой.
III
начала неудачные рисунки двенадцатилетнего подростка: люди с крыльями, птицы с человеческими головами, змеи и парящие в воздухе мечи, — начисто лишенные таланта. И все-таки великий Рихард Риминг{6}, два года проживший в Париже с матерью Мануэля, выбрал некоторые из них для своего поэтического сборника «Слова на обочине». Когда началась война, Риминг был вынужден эмигрировать в Америку и, пересекая океан, умер на корабле от воспаления легких. Вот две детские фотографии, пухленький Мануэль в матроске: на одной его глаза кажутся странно большими за стеклами очков, на другой он щурится, как от слишком резкого света. Некрасивый мальчик. Я перевернул страницу, от влаги бумага покоробилась.
А вот и символистская живопись. Он написал сотни таких работ, едва окончив школу, вскоре после смерти матери, в одиночестве, в наемной квартире, затаившись под защитой швейцарского паспорта в оккупированном Париже. Почти все эти работы он впоследствии сжег, немногие увидевшие свет были вполне бездарны: золотистый фон, беспомощно написанные соколы над деревьями, на которых растут тупо уставившиеся в пространство человеческие головы, тяжело взгромоздившаяся на цветок навозная муха, неуклюжая, будто из бетона. Бог знает, что заставило его такое написать. На мгновение книга опустилась в мыльную пену; блестящие белые хлопья, казалось, поползли вверх по странице, я стер их ладонью. Со старым рекомендательным письмом Риминга, он отправился в Ниццу, чтобы показать свои работы Матиссу, но тот посоветовал ему изменить стиль, и Каминский в растерянности вернулся домой. В 1946 году на экскурсии в соляных копях Клэрана он отстал от проводника и несколько часов блуждал в заброшенных штольнях. Когда его нашли и подняли на поверхность, он заперся у себя в комнате и не выходил целых пять дней. Никто не знал, что произошло на самом деле. Но с тех пор он стал писать совершенно по-другому.
Друг и меценат Доминик Сильва снял для него мастерскую. В ней он работал, изучал перспективу, композицию и теорию колорита, уничтожил все эскизы, начал заново, уничтожал и начинал снова. Два года спустя при посредничестве Матисса в галерее Теофраста Ренонкура в Сен-Дени состоялась его первая выставка. Там он впервые показал — я перевернул страницу — новый цикл картин: «Отражения»{7}.
10
Поразительно! (англ.).