Страница 18 из 122
Майор Бартон с офицерами. 5-й Принцессы Шарлотты Уэльской драгунский (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полк. Фото Р, Фентона. 1855 г.
Деятельность Рассела на поприще военного репортажа в Крыму стала одним из трех знаковых «столпов» Восточной войны для Британии. Двумя другими были атака Легкой бригады под Балаклавой 25 октября 1854 г., но не как военное событие, как сюжет одноименного эпического творения Теннисона и подвижничество Флоренс Найтингейл.
Конечно, трудно назвать Рассела военным журналистом в современном смысле этого слова. Его личный военный опыт сводился к репортажам о военном конфликте между Пруссией и Данией в 1850 г. Специальные знания репортера были минимальными, а система подчинения неопределенной. Но отрицать первенство как первого, кому удалось обеспечить сначала информационную поддержку действующей армии а потом, когда война затянулась, показать обнажившиеся язвы закостенелой военной машины Англии, нельзя. Кстати, сам он презирал звание «военный корреспондент», считая себя свободным от каких-либо отношений с армией.
Рассел был обречен на успех. Этот, как описал его один из коллег, «упитанный очкарик с двойным подбородком, ясными глазами, живым языком» легко становился душой компании и быстро заводил нужных друзей. Природно коммуникабельный, обладавший удивительным умением располагать к себе собеседника, будь то солдат из траншей или генерал из штаба, он быстро узнавал то, что ему было нужно узнать, попадал туда, куда ему нужно было попасть.
Рассел изменил само представление о войне и отчасти дополнил методы ее ведения. Его статьи с резкой критикой отвратительного тылового обеспечения Британской армии, описаниями страданий раненых и больных, не получающих медицинской помощи, негодного снаряжения, беспорядка и плохого снабжения войск вызвали в Британии настоящий скандал. «Рассказывать мне об этом или придержать язык? — терзался Рассел, когда командующий Британским экспедиционным корпусом в Крыму лорд Раглан попытался заткнуть ему рот. — Ведь он запросто может запретить нам находиться в войсках». Отчеты Рассела вызвали недовольство королевской семьи (принц Альберт назвал его «жалким щелкопером»), но одновременно породили настоящую волну возмущения в обществе и всплеск сочувствия к «нашим беднягам-солдатикам».{219}
Нападая на военное руководство, он одновременно оправдывал неудачи, утверждая, что солдат со многим может смириться: с низким жалованьем, запущенными казармами, опасностью, возможностью ранения и даже смерти. Но в чем он все-таки убедил британское общество — ни от одной армии нельзя требовать идти в бой, если она недостаточно подготовлена, не снабжена всеми необходимыми «инструментами» для выполнения «работы» и если правительство не готово выделять на все это деньги.
25 октября журналист ни на шаг не отходил от Раглана и свиты его штаба, понимая, что наступил его «звездный час» — на раскинувшейся перед ним равнине генералы и люди в солдатском строю вершили историю. Нужно было лишь добавить красок в детали.
Что из этого получилось — мы сейчас узнаем.
Подготовка к сражению: союзники
Уныние — не значит паралич. Мы уже говорили, что усиление русских войск в Крыму не осталось незамеченным союзным командованием. Фей, адъютант Боске, вспоминал после войны о постоянном ощущении опасности, усиливавшемся от понимания, что Русская армия, до этого времени находившаяся где-то в складках местности за Бельбеком, вдруг стала все увеличивающейся реальностью.{220}
И чем ближе к решающему дню, тем более пугающей становилась информация.{221} О грядущей битве заговорили все. 9 (21) октября Педжет уверенно заявляет сослуживцам, что в ближайшие дни нужно ждать атаки русских.{222} Что это рано или поздно произойдет, понимал узнавший и понявший противника командир зуавского полка полковник Клер, чувствуя близость «мощной отвлекающей атаки на балаклавские линии».{223}
11 (23) октября Раглан, основываясь на донесениях перебежчиков,{224} докладывал в Лондон, что ожидает нападения русских на Балаклаву и ее судьба зависит лишь от стойкости и храбрости турок.{225}
Страх от ощущения неизбежности русской атаки в этом направлении основывался не на пустых домыслах. Воспоминания английских участников кампании свидетельствуют, что Раглан еще до получения им информации о прибытии под Севастополь полнокровной 12-й пехотной дивизии русских предполагал, что именно ее Ментиков использует для прорыва к Балаклаве, которая становилась «ахиллесовой пятой англичан.{226} Английский главнокомандующий укрепился во мнении, что имеющихся в его распоряжении сил явно недостаточно для одновременного прикрытия базы ведения осадных работ и защиты флангов.{227}
Ни одно из сражений Крымской войны не удавалось совершить с полным сохранением тайны. И в этот раз русским не удалось скрытно провести приготовления к наступлению. Французы, всегда исповедовавшие принцип, известный со времен Фридриха II, что «войско может быть разбитым, но никогда не должно быть застигнутым врасплох»,{228} еще за неделю до событий поняли, что со дня на день что-то произойдет, а за сутки были в этом совершенно уверены. Возросшая активность казачьих и гусарских патрулей в направлении Балаклавы выдавала подготовку к нападению.{229} Об этом же докладывали офицеры, выезжавшие на рекогносцировки.{230}
Не обошлось и без предательства, традиционно замешанного на национальных проблемах Российской империи. 22 октября с бастиона на Малаховом кургане к французам перебежал матрос-поляк, сообщивший о значительном усилении гарнизона крепости новыми войсками числом до 10 тыс. чел.{231} Хотя цифры оказались явно завышенными, да и в готовности доказать свою верность и преданность неприятелю, матрос наплел еще массу несуразицы, сомневаться в том, что готовится что-то серьезное, не приходилось. О том же свидетельствовала информация, данная другими словоохотливыми дезертирами.{232} Последние даже указали, откуда прибыли войска и их свежесть.{233}
Когда подобные случаи перехода к врагу стали явлением обычным, в Севастополе, особенно среди нижних чинов, развернулась настоящая «антипольская истерия»: «…странно подумать, что у нас и среди нас живут, а быть может, и служат такие злодеи-изменники. О, поляки, поляки! Не мудрено после этого, что солдаты наши в Севастополе осторожны донельзя и часто по одному подозрению задерживают своих офицеров, им не знакомых».{234}
Но если бы только рассказы перебежчиков раскрывали планы русского командования. Куда ж без ставшей уже привычной русской недисциплинированности. По воспоминаниям Кожухова, «…лишь только в отряде сделалось известно, что на другой день предполагается дело, как толпы любопытных со зрительными трубами отправились на близлежащие высоты для обозрения неприятельской позиции».{235}
Вильям Аффлек (справа), лейтенант 4-го легкого драгунского (4th (The Queen's Own) Regiment of (Light) Dragoons) полка. Фото Р. Фентона. 1855 г.
Успешнее дезертиров были турецкие шпионы, хорошо знавшие местность и в большом количестве шнырявшие по тылам, а то и прямо по позициям русских войск часто под видом мелких торговцев. Один из таких туземцев докладывал 24 октября турецкому бригадному генералу Рустем-паше о готовности русских к атаке позиций, прикрывающих Балаклаву.{236} Похоже, это тот самый шпион, который как раз накануне сражения пришел (скорее, был направлен по команде турецким командиром) к Кемпбелу{237} с поробным изложением планов Меншикова.
Получив столь ценный материал, Кемпбел и Лукан срочно составили докладное письмо на имя Раглана, которое доверили доставить в штаб главнокомандующего сыну Лукана и его адъютанту лорду Бингхэму. Последний благополучно прибыл в штаб, где вручил документ генералу Эйри. Он, по словам Энгельса, «…явился одним из тех шести или восьми офицеров, которых обвиняют в том, что они под командой лорда Раглана довели Английскую армию до гибели посредством рутины, формализма при выполнении обязанностей, отсутствия здравого смысла и инертности».{238}