Лис

  Внизу под ветром новым буйством полыхали леса, степь стонала новой вечностью под копытами табунов, жеребцы грызли друг - другу плечи и взвивались выше самых высоких деревьев, солнце играло на их блестящих шкурах. Реки напрягали мускулы в новых изгибах, качая листья кувшинок и стаи мальков, резвящихся у самой поверхности. Оборотни рыскали в дремучих лесах, оглядываясь через плечо на кривой месяц и усмехаясь. Бесы кривлялись, прыгали белками с ветки на ветку, потешаясь над лешими и завывая в высокое небо. Капли срывались с трав, летние дожди разгоняли утренние чуткие туманы. Над равнинами летели серые цапли, садились на мелководье лесных озер, непуганые и красивые. Они ходили на тонких ногах, по колено в воде и хватали неосторожных мальков.

  Мир был чистый, сияющий, как омытый дождем. Можно было поднять это небо, этот мир и начать все снова. Можно. Только Лис оттолкнулся ногами и стал всплывать. Снова железные тиски схватили голову и стали раскалывать ее словно лесной орех. На грудь упала страшная тяжесть, но бес только сильнее отталкивался ногами. Опять показалось, что он умирает, и даже уже умер, но он все продолжал и продолжал двигаться. Он знал, куда ему плыть, и плыл сквозь темноту и смерть. Смерть поняла, что сейчас она бессильна, и отпустила его. Темнота отступила, клещи разжались, он вынырнул посреди колодца.

  Сердце отчаянно колотилось в груди, в глазах прыгали зайцы и лопались крохотные жилки. Он схватился за бревна сруба и поднял лицо вверх. По утреннему небу шествовали облака, все такие же равнодушные, как и раньше. 'А что, если это тоже чье-то дыхание?' - подумал он и засмеялся от этой мысли. В груди что-то дернулось и он, закашлявшись, оборвал смех. Подтянулся на ослабевших руках и лег, задыхаясь, на бревна сруба лицом вверх, чтобы смотреть на небо. Глаза его медленно закрылись, и он уснул, опустив одну руку в воду, где по синему летнему небу плыли белые, как пух, облака.

  Он спал, и вот что ему подумалось. А что если кто-то вот так же смотрел когда-то на их мир, и все для него было ново: и как дети плескались в прибрежных водах, и как шаман бил в бубен у дымного костра, и как новые дороги рассекали лица равнин и бороды лесов. Тяжелые деревья падали поперек дорог, и лихие люди караулили возле них беззащитных путников, сжимая рукоятки широких ножей в ножнах из кожи быков. Они думали, что жизнь надо раскидать, словно монеты по дорогам. А девы пряли и пели песни о суженых, бродящих в неизвестно каких землях с полупустыми колчанами стрел в хищных зазубринах. Где-то далеко на севере человек вырубал себе первый нож из камня и поднимал его к небу, любуясь формой, крича и потрясая своим страшным и невиданным здесь доселе оружием, грозил то ли неведомым врагам, то ли небу, то ли самим богам, против которых пошел, делая нож. Чародеи бросали в чаши заповедные травы и вдыхали запахи зелий. В небо поднимались закаты, красные, как первая кровь. Под землей бродили кроты, обходя корни деревьев, находя драгоценности, и, идя дальше, не зная им цены. По дну рек и озер путешествовали раки, увязая в иле и песке, и тараща глаза в подводную темноту. По дорогам и без них брели люди, не нашедшие своего угла и потому идущие из одного селения в другое, поющие странные песни и танцующие невиданные танцы. За это им давали еду и кров, девушки жарко целовали их украдкой и провожали со слезами. А они шли в любую сторону света, неважно, быстро или медленно, лишь бы не сидеть на месте.

  Мухомор потом часто спрашивал его, почему он не вытащил новое небо, а Лис только смеялся и ничего не говорил. Один раз только ответил, что ему ничего другого и не надо, здесь он живет, здесь ему хорошо.

  Семен опять запил. Достал гармонь, запас самогона на неделю и дверь запер. Семен жил на отшибе, с полверсты до ближайшего дома. Помрет - не узнаешь. Дом у него неплохой - теплый, да и сам он хозяин хороший. Калитка висит ровно, забор - дощечка к дощечке, дома везде прибрано, на стене часы щелкают - тишину разгоняют. А вот из скотины почему-то только одну корову держал и больше никого, хоть и предлагали ему и коня, и птицу. Не брал. Корову же свою любил как родную, даже чудил из-за нее. Весной, когда первый раз на траву выпускал, на рога ей ленты повязывал, что от дочки остались. Брал в руки гармонь и с песнями провожал в поле. В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь, начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом и поигрывал на гармошке.

  Раньше у него семья была. Жена Наталья и дочка Варя. Жена - красавица и дочь в нее. Обе веселые, косы до пояса. Бывало у колодца, ведра наполнят и нет, чтоб домой идти, они брызгаться начинают. Стоят все мокрые, смеются, друг на друга пальцами показывают. И так пока другие бабы их не разгонят.

  - На речку, - говорят, - лагастаться идите. Ишь, водявы.

  А они пожмут плечами, ведра возьмут и снова хохотать. Так и идут до самого дома. Семен на них часами смотрел, наглядеться не мог, любил их без памяти. Он тогда не пил совсем, да и скотины они держали побольше. Крепкое хозяйство было. Соседи на дочь его глядели и говорили:

  - Ты, Сема, еще таких пяток наделай, а то нашим пацанам тоже жениться надо будет.

  Он оправлял пояс, скрывая радость, отвечал:

  - На ваших-то оглоедов и другие сойдут - попроще.

  - А своей кого хочешь? Князя?

  - А может и князя, - подмигивал он и уходил. Его за глаза даже 'князевым тестем' звать стали.

  Когда корову Зорьку купили, Варька крепко подружилась с ней. Чистила ее своими маленькими ручонками как могла, лопухи сочные приносила, а когда у нее теленок родиться должен был, так и вовсе из сарая не выходила. Домой спать насильно уводили. Корова тоже к ней привязалась. При ее приближении радовалась, мордой тянулась. Когда Варя чистить ее начинала, стояла, боясь пошевелиться, чтобы не толкнуть или на ногу не наступить. Так и стояла, глядя большими влажными глазами на человечка, что ходит рядом.

  И что странно, хоть ни с кем семеновы девки особо не общались, а любили их все - за красоту да за характер веселый. Это как березы, хоть толку в них чуть, а красивы, потому и на дрова не рубят. Семен со своей Натальей, когда оба молодыми были, быстро сошелся и почти не дрался за нее. Так, один раз с Федькой Филином постегались, да через день оба про то забыли. Ладились они с Натальей друг другу, это все сразу увидели. Когда парой по деревне шли, бабы вслед головами кивали:

  - Эти сойдутся, как пить дать.

  Он - плечистый, высокий, лицо светлое, небольшая борода курчавится. Богатырь из сказки. А она около него, как рябина возле дубка - тонкая, стройная.

  Одно плохо, как вступит что Наталье в голову, тут уж расшибись, а сделай. Редко такое было, но случалось. Сразу и не поймешь, то ли дурь какая в голову вступила, то ли за царицу себя считать начинала.

  Однажды, еще до свадьбы, гуляли они ночью с Семеном. Красота вокруг, май, все цветет. От запаха черемухи соловьи всю ночь поют, до одури. Луна висит здоровая, яркая. Светло от нее, как днем, и близко так, кажется, поднимись на цыпочки, и достанешь ее. Наталья тут и говорит:

  - Достань, - и показывает на нее, сияющую сквозь еще голые осиновые ветки.

  Семен растерялся.

  - Кого, Натальюшка?

  - Ее, - и снова пальцем вверх.

  Он засмеялся было, да видит, она серьезная, глаза холодные, смотрит, как ледышкой по лицу водит.

  - Да ты что, Наталь, - сам смешался, что сказать не знает. - Это ж не лампадка, это ж светило...

  А она молчит. Руку с пальцем указательным подняла и молчит, словно окаменела. Семен постоял, чувствует - сам леденеет, руки почти не слушаются. Глянул вверх, поплевал на ладони и полез по осине - будь что будет. Наталья руку опустила, молчит, за ним наблюдает. Семен лезет, пальцы не гнутся, скользят. Ветки все тоньше и тоньше, а луна ни на волос ближе не стала. Вот долез до самого верха, стоит - качается. На Наталью глянул, а она как статуя, молчит и ждет. Он рукой по воздуху цап, ничего. Далеко, не достал. Потом вздохнул, на Наталью еще раз взглянул и прыгнул с самой верхушки вверх, к луне. Пролетел ангелом по воздуху пару шагов, сам все руки вверх тянул, аж жилы на шее проступили, а потом вниз. Ветки удар смягчили, а то бы насмерть. Всю рубаху изодрал, да возле левой брови сильно поцарапал. Шрам потом на всю жизнь остался - как за луной летал. Грохнулся оземь, дышать не может. Пополам согнулся, на четвереньки встал, захрипел, как резаный, и вроде задышал. Прокашлялся, огляделся, видит - Наталья уходит. Спина прямая, коса длиннющая, идет - не шелохнется, как плывет. Лебедь.