Азиат

— Вздремнул малость, господин офицер, ну и угодил в канаву. Чуть не перевернулся. — Петрусь крепко выругался.

Патрульный оглядел рыдван, покачал головой и проследовал дальше.

«Пронесло», — прошептал Петрусь и обрадованно перекрестился.

Он весело прикрикнул на лошадь, вынул из-за пазухи трубку и с удовольствием закурил.

Лошадь бодро трусила лесистой дорогой. Кругом стоял молодой, горевший от яркого закатного солнца березняк. Пахло полевой мятой, черникой и еще чем-то знакомым — сладким разнотравьем, переплетеннным душистым вязелем.

Граница была позади.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Детство Герасима прошло в бедноте и крестьянской нужде. Отец его, угрюмый и молчаливый, без устали трудился, чтобы только прокормить семью в шесть ртов.

Жили Мишеневы в избе, срубленной из толстых бревен. Три окна ее выходили на улицу. Окно на кухне смотрело во двор, на амбар, где хранилось зерно, сбруя, веревки, мешки и другие мужицкие пожитки.

Русская печь делила избу на две половины. Подросшие дети ютились на полатях, спали под одним одеялом. В горнице стоял неуклюжий сундук с горбатой крышкой, ближе к печи — деревянная кровать, застеленная самотканым покрывалом. Сундук этот, как и сама изба Мишеневых, срубленная в начале прошлого века, переходили по наследству к старшим сыновьям. Когда-то к избе подступало густолесье, собственность помещика Пашкова, имевшего рядом с Покровкой Богоявленский завод.

Посевы на арендованной у заводчика земле давали столь мало хлеба, что его не хватало до нового урожая. В зимнюю пору отец занимался извозом, все концы с концами не сводил.

— Робишь, робишь, — повторял бывало отец, — воскресного дня не знаешь, а все кукиш в кармане. Хоть бы ты у меня колосом поднялся, Гераська, человеком стал…

О семье своей Мишенев помнил, что была из крепостных, из-под Москвы, что барин Пашков выменял их и поселил хуторком тут, в густолесье на Урале. Когда Герасим подрос, отец определил его в церковно-приходскую школу.

— Набирайся ума, Гераська, выходи в люди.

И Герасим старался. После окончания церковноприходской школы, пошел в двухклассное училище большого села Зирган и закончил его с похвальным листом.

— Учить дальше сына надо, Михайло, — говорил старшему Мишеневу учитель из бывших политических ссыльных. — Знаю, что трудно, но надо!

Он помог Герасиму поступить в Благовещенскую учительскую семинарию. Здесь и приобщился к запретным книгам, а позднее вошел в революционный кружок семинаристов, стал изучать нелегальную марксистскую литературу.

Жил Герасим на стипендию тяжеловато. Из дома помогали мало, изредка присылали туесок с медом, кусок сала, калачи. Всего этого не хватало. Он приходил на пристань, таскал мешки и ящики, разгружал лес и дрова. Артель грузчиков неохотно принимала новичков, но к семинаристам относилась снисходительно, давала прирабатывать на срочных погрузках, когда не справлялась сама.

Нелегко было таскать груз на «козе» — рогульках, прикрепленных к плечам широкими ремнями, обмотанными тряпьем. С непривычки болели ноги, руки, ныло тело, но крепился Герасим, старался не выказывать усталость. Артельные грузчики были дружны и сноровисты. Ему всегда хотелось быть поближе к ним, своим среди них. Он читал им стихи Некрасова, а то рассказывал о Чернышевском и его книгах.

— Красно баешь, семинаристик, — отзывался иногда хмурый старшой, — токма байками сыт не будешь…

— Живете вы, что вошь в овчине.

— Коли вошь сытно живет, так и вше позавидуешь…

— А что вы — не люди?

Герасиму хотелось, чтобы Рахметов, которым он восхищался у Чернышевского, полюбился и грузчикам. И в один из перекуров он пересказал им содержание романа «Что делать?». И был доволен тогда, что пересказанные мысли Чернышевского заставили грузчиков задуматься.

В 1894 году Герасим закончил семинарию. На торжественном выпускном вечере вместе со «Свидетельством на звание учителя начального народного училища» ему вручили похвальную характеристику. Вручал ее директор семинарии. Он напутствовал выпускников, чтобы они до конца своей жизни были верны святому делу просвещения и царскому трону.

С достоинством принял Герасим это свидетельство, тисненное золотыми буквами, почтительно поклонился залу. Он, земский стипендиат, теперь будет ждать назначения на службу Губернской земской управой.

За назначением в школу предстояло явиться в Уфу — в губернский город. К великому удивлению, все уладилось как нельзя лучше. Нужен был учитель в земскую начальную школу поселка Рудничного на Саткинском заводе. И Герасим получил назначение в поселок рудокопов.

Пожитки его были скромны: связка книг да скрипка в стареньком, ободранном футляре — ее подарил учитель из Зирган.

Земская начальная школа, куда прибыл Герасим, размещалась в низеньком одряхлевшем домике. Работала здесь Афанасия Евменьевна Кадомцева, в прошлом выпускница Уфимской дворянской гимназии. Она встретила Герасима по-матерински, помогла ему устроиться с жильем, рассказала, чем надо заниматься, познакомила с людьми.

Строгая, одетая в темное платье с белым пикейным воротничком, сколотым брошкой, Кадомцева оставила хорошее впечатление о первой встрече. Она знала многих «невольных» жителей, сосланных в Уфимскую губернию за революционные взгляды. Была знакома с «неблагонадежными» и симпатизировала им. Все это узнал и понял Герасим позднее.

— Кончали Благовещенскую семинарию? — спросила она в первый день их встречи.

— Да, — отозвался Герасим.

— Обстоятельно готовит учителей, самостоятельность в них развивает, — подчеркнула Кадомцева.

Мишенев вскинул глаза.

— Можете не говорить, каждый выбирает ношу по себе, — сказала Афанасия Евменьевна и тут же перешла на другое:

— Сколько же вам лет?

— Восемнадцать.

— Можно дать больше.

Она вздохнула.

— Я столько же лет отдала школе, сколько сейчас вам, — восемнадцать. Как бежит время… Боже мой!

Они сидели на табуретках возле классного стола, заваленного тетрадями. В небольшие окна пробивался свет туманного ноябрьского дня.

— Трудно будет, — говорила Кадомцева, — но не отчаивайтесь. К ученикам привыкнете, а рудокопы — народ, хоть и тяжелый, темный, однако отзывчивый. — И добавила: — Говорят, что Павел Васильевич Огарков, управитель наш, хлопочет о постройке новой школы.

Ободрила тогда Кадомцева молодого учителя. И потом, когда Мишенев принял от нее школьное имущество и остался один, Афанасия Евменьевна как бы присутствовала в классе, поддерживала его. Он знал, что ученики любили Кадомцеву, что, конечно же, сравнивают их. И Герасим искал пути к дружбе с ними, был убежден, что ученики в учителе должны видеть прежде всего своего умного наставника, друга.

Случалось, кто-нибудь из учеников недомогал, и он запрягал лошадь и увозил заболевшего к фельдшеру на поселок Тяжелого рудника.

В свободные часы Герасим ходил с учениками в лес, обязательно поднимались на Шихан-гору, откуда просматривались синие, причудливые горные хребты, убегающие в разные стороны. Иногда он брал скрипку. Садились в кружок, пели песни про русскую старину, про смелых людей, боровшихся за народное счастье. Эти песни он разучивал со своим учителем в Зирганской школе.

«Вниз по матушке, по Волге» или шуточную, веселую песню «За три гроша селезня наняла» начинали подтягивать и рудокопы, если оказывались поблизости. Сначала они относились к молодому учителю настороженно: «Учителишко-то совсем парнишка супротив Афанасии Евменьевны. Ему в бабки играть бы». И сам он, Мишенев, чувствовал и понимал это. Но нравилось рудокопам, что их не чуждался учитель, интересовался жизнью, часто заступался и не лебезил перед рудничным начальством, а, как ерш, делался колючим, когда заходила речь о нужде.

Всего лишь три года провел в Рудничном Герасим, но последующая его жизнь в Уфе, полная тревог и опасностей, не заслонила их. Именно в Рудничном захотелось ему помочь рудокопам — «шматам», как называли там этот бедный, задавленный непосильной работой люд. Он мог бы сказать: три года внушал им, что и для них тоже может быть совсем иная, светлая жизнь.