Страница 71 из 84
Глава тринадцатая
Теодор, Розалинда — не знаю, каким именем вас называть — только что я вас видел и пишу вам. Как бы мне хотелось знать ваше женское имя! Должно быть, оно слаще меда и порхает на губах нежнее и гармоничнее стихотворной строчки! Никогда бы я не отважился вам это сказать, но я умру, если не скажу. Никто не знает, что я выстрадал, никому этого не узнать, я сам лишь в малой степени способен это выразить; слова не передают подобной тоски; если бы я просто запечатлел то, что чувствую, в самых сдержанных выражениях, со стороны могло бы показаться, что я играю словами для забавы и лезу из кожи вон, чтобы найти выражения поновее и почуднее.
О Розалинда! Я вас люблю, я вас обожаю; почему не бывает слов еще более сильных! Я никогда не любил, никогда не обожал никого, кроме вас; я простираюсь ниц, я смиряюсь перед вами, и мне хотелось бы заставить все живое преклонить колена перед моим идолом; вы для меня превыше природы, превыше меня самого, превыше Бога; мне странно, что Бог не сходит с небес, чтобы сделаться вашим рабом. Где вас нет, там все пустынно, все мертво, все черно; мир для меня населен вами одной: вы — жизнь, вы — солнце, вы — все. От вашей улыбки делается светло, от вашей печали — темно, горные сферы вторят движениям вашего тела, и небесная гармония сообразуется с вами, моя возлюбленная королева, мой прекрасный сон наяву! Вы облечены сиянием и плывете, омытая лучезарным туманом.
Я знаю вас только три месяца, но люблю уже давно. Прежде чем увидеть вас, я уже изнывал от любви к вам; я звал, я искал вас и отчаивался, не встречая вас на своем пути, ибо знал, что никогда не смогу полюбить другую женщину. Сколько раз вы являлись мне — в окне таинственного замка, меланхолически облокотясь на перила и обрывая лепестки цветка, или в облике неистовой амазонки, галопом проносящейся сквозь темные лесные аллеи верхом на вашем белоснежном турецком коне! То были ваши гордые и нежные глаза; прозрачные руки, прекрасные волнистые волосы и ваша полуулыбка, такая чарующе презрительная. Но только вы были не столь прекрасны, потому что самое пылкое и необузданное воображение, воображение художника и поэта, не в силах достичь той высшей поэзии, какую являет жизнь. В вас таится неисчерпаемый источник прелести, вечно бьющий ключ неотразимого очарования; вы — навсегда открытый ларец, полный бесценных жемчужин, и при малейшем движении, при самых машинальных жестах, в самых небрежных позах вы что ни миг с царственной щедростью рассыпаете вокруг неоценимые сокровища красоты. Если бы зыбкая волнистость очертаний, если бы мимолетный рисунок какой-нибудь позы могли застыть и сохраниться в зеркальном стекле, тогда зеркала, перед которыми вам довелось пройти, внушили бы нам презрение к самым дивным полотнам Рафаэля, которые напомнили бы нам вывеску кабаков.
Каждый жест, каждое выражение лица, каждый новый ракурс вашей красоты словно алмазным острием запечатлеваются в зеркале моей души, и ничто на свете не может изгладить этого глубокого отпечатка; я знаю, где была тень, а где — свет, где — неровность, на которую наводил глянец солнечный луч, а где — то место, в котором беглый отсвет истаивал среди более мягких оттенков шеи и щеки. Я нарисовал бы вас и не видя: ваш образ всегда передо мной.
Совсем еще ребенком я часы напролет простаивал перед картинами старых мастеров и жадно вглядывался в их темные глубины. Я смотрел на прекрасные лица святых и богинь, чья плоть, белизной сравнимая со слоновой костью или с воском, так волшебно выделялась на темном фоне, который из-за траченной временем краски был словно обуглен; я восхищался простотой и великолепием их облика, странным изяществом их рук и ног, горделивым и прекрасным выражением черт, одновременно столь тонких и столь непреклонных, пышностью драпировок, паривших вокруг их божественных форм — пурпурные складки этих драпировок, казалось, вытягивались, словно губы, чтобы поцеловать эти прекрасные тела. Я с таким упрямством силился проникнуть взглядом под покров мглы, сгустившейся на протяжении столетий, что зрение мое помрачалось, контуры предметов становились расплывчатыми, и все эти бледные призраки исчезнувшей красоты оживляла какая-то недвижная и мертвая жизнь; под конец мне начинало казаться, будто эти фигуры смутно похожи на прекрасную незнакомку, которую я люблю в глубине души; я вздыхал, думая, что мне, быть может, было суждено любить одну из них, ту, что умерла триста лет назад. Эта мысль нередко расстраивала меня до слез, и я впадал в великий гнев на самого себя за то, что не родился в шестнадцатом веке, когда жили все эти красавицы. Я считал, что это с моей стороны непростительная оплошность и неловкость.
По мере того как я взрослел, сладостный призрак преследовал меня все упорнее. Он всегда стоял между мною и женщинами, которые делались моими возлюбленными, он улыбался иронической улыбкой и совершенством своей небесной красоты посрамлял их земную миловидность. Он всегда превращал в дурнушек женщин воистину очаровательных и созданных, чтобы осчастливить того, кто не влюблен в эту милую тень, о которой я думал, что это только тень, лишенная плоти, и которая на самом деле была лишь предчувствием вашей собственной красоты. О Розалинда! Как несчастлив я был из-за вас, пока не познакомился с вами! О Теодор! Как несчастлив я был из-за вас после того, как познакомился с вами! Если пожелаете, вы можете подарить мне рай моих грез. Вы стоите на пороге, как ангел привратник, запахнувшись в свои крылья, и держите в прекрасной руке ключ от этого рая. Скажите, Розалинда, скажите мне, вы согласны?
Жду от вас только одного слова, жить мне или умереть, и вы произнесете его?
Кто вы, Аполлон, изгнанный с небес, или белоснежная Афродита, выходящая из лона морского? Где оставили вы свою усыпанную каменьями колесницу, запряженную четверкой огненных коней? Куда девали свою перламутровую раковину и дельфинов с лазурными хвостами? Какая влюбленная нимфа сплавила свое тело с вашим в лобзании, о прекрасный юноша, прелестью превзошедший Кипариса и Адониса, затмивший всех женщин своим очарованием?
Но вы женщина, ведь времена метаморфоз миновали; Адонис и Гермафродит умерли, и ни одному из мужчин не достичь более таких вершин красоты, ибо с тех пор; как нет более богов и героев, только вы, женщины, храните в ваших мраморных телах, как в греческих храмах, бесценный дар формы, который был предан проклятию Христом, и воочию доказываете, что земле не в чем завидовать небесам; вы достойно представляете первое в мире божество, чистейший символ непреходящей основы мироздания — красоту.
С тех пор как я вас увидел, что-то надорвалось во мне, упал покров, отворилась дверь, и я почувствовал, как меня изнутри залили волны света; я понял, что передо мной моя жизнь и что я подошел наконец к решающему распутью. Неясные и тонувшие в сумраке черты полуосвещенного лица, которые я силился разглядеть, внезапно озарилась; потемневшие краски, затопившие было фон картины, залило мягкое свечение; нежный розовый свет растекся по слегка позеленевшему ультрамарину задних планов; деревья, казавшиеся расплывчатыми силуэтами, вдруг стали видны отчетливей; цветы, отягощенные росой, алмазными точками прорезали тусклую зелень травы. Я увидал красногрудого снегиря на веточке бузины, маленького белого кролика с розовыми глазами, с ушами торчком, выставившего голову меж двух стебельков тимьяна и трущего мордочку лапками, увидал боязливого оленя, который идет к источнику напиться и клонит ветвистые рога к зеркальной воде. С того утра, когда над моей жизнью взошло солнце любви, все переменилось; где прежде колебались в тени едва различимые очертания, такие смутные, что казались ужасными и безобразными, там теперь обнаружились изысканные купы деревьев в цвету; там великолепными амфитеатрами круглятся холмы, там серебряные дворцы с террасами, уставленными вазами и статуями, омывают свои подножия в лазурных озерах и словно плавают между двух небес; то, что я в темноте принимал за гигантского дракона с крючковатыми крыльями, ползавшего в ночи на своих чешуйчатых лапах, обернулось фелукой под шелковым парусом, с расписными золочеными веслами, полной женщин и музыкантов, а тот чудовищный краб, который, как мне казалось, шевелил у меня над головой своими клешнями и усами, оказался веерной пальмой, и ночной ветерок колеблет ее узкие длинные листья. Мои химеры и заблуждения развеялись: я люблю.