Дед умер молодым

— Верно, Савва Тимофеич, по этой части отстали расейские купцы от европейских буржуа, пожалуй, на столетие.

— Догоняем помаленьку... Скоро догоним. Хоть и мешают нам в том господа губернаторы и министры...

Единственный в мире театр

Морозов искоса глянул на Станиславского, сидевшего рядом в директорской ложе. И сразу приметил: Константин Сергеевич вытирал платком потный лоб, а по гладко выбритой щеке сползала слеза. Вот ведь как: не в первый раз, конечно, режиссер смотрит свой любимый спектакль, но, как всегда, он глубоко взволнован, милый человек Костя Алексеев! Такой близкий, родной по духу, коренной москвич, русак с головы до ног.

А тем временем на сцене Федор Иоаннович, невысокий, щуплый, согбенный под тяжестью своих Мономаховых одеяний, восклицал под занавес:

— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!..

Занавес сдвигался медленно, будто задерживаемый лавиной рукоплесканий, охватившей зал. Потом в наступившей на мгновенье тишине раздались исступленные выкрики;

' В этой главе использованы материалы книг К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и В. И. Немировича-Данченко «Из прошлого».

— Москвина! Москвина!

Морозов чуть тронул соседа за локоть, сказал восторженным шепотом:

— Да, это артист... Артист с большой буквы...— И, подождав, пока Станиславский вытрет глаза, спросил: — Откуда он у вас, Константин Сергеевич?

— От Корша, Савва Тимофеич...

— Поразительно... Колоссально!.. Сколько спектаклей у Корша я пересмотрел, видел, наверное, и его. Но там не приметил, не запомнил... Вы открыли его талант...

— Нет, куда уж мне,— устало возразил Станиславский,— за Москвина — Федора зритель должен благодарить вот его... — И кивнул в сторону открывавшейся двери. Там показалась холеная борода и щегольски вывязанный галстук Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Войдя в ложу, он приятельски обнял одной рукой Станиславского, другой — Морозова, произнес шутливо:

— Ну-с. Можно начинать заседание...

Сказал так, будто и не было никакого спектакля, будто и не бушевал сейчас зрительный зал, вызывая к рампе вслед за Москвиным и Вишневского, и Книппер, и Лужского, и Мейерхольда, и всех вместе участников спектакля.

Улыбаясь шутке Немировича, Морозов ответил:

— Да погодите вы, деловой человек, дайте жрецам Мельпомены насладиться триумфом. Ну, и меценату вместе со всеми порадоваться... Расскажите-ка лучше: как вам с Константином Сергеевичем удалось цензуру уломать? Ведь, насколько я знаю, трагедия «Царь Федор» была запрещена для сцены тому назад добрых тридцать лет, с той самой поры, как написал ее граф Алексей Константинович?

Немирович отмахнулся:

— Да уж пришлось политиканствовать в Петербурге. Дело это противное, грязное...

— Согласен, Владимир Иванович. Однако, думаю, и политиканством не стоит брезгать, коли служит оно хорошей политике. Успех ваш — это прежде всего большой моральный успех, нравственный... Да, да... Хоть и о давних исторических делах речь идет. Противоречия между государственной властью и человеческой совестью — проблема вечная. И тут, в трагедии своей, Алексей Толстой достиг, на мой взгляд, шекспировских высот. А вам всем, Художественному театру низкий поклон: поняли, раскрыли вы национальный русский характер... И еще: достоверно изобразили старорусскую жизнь. Нет на сцене и намека на традиционную оперную бутафорию.

Станиславский начал рассказывать, как труппа изучала русскую старину, путешествуя и в Углич, и в Ростов Великий, как художники старались понять житейский уклад той далекой поры, запечатлевая увиденное в эскизах для будущих декораций и костюмов.

Морозов слушал Станиславского не перебивая, иногда поглядывая на Немировича. Какие они разные, несхожие, эти двое, и как счастливо нашли они друг друга. Вспомнился Савве Тимофеевичу рассказ о первой творческой встрече Константина Сергеевича с Владимиром Ивановичем в ресторане «Славянский базар», когда сутки без малого провели они в отдельном кабинете, то дружески беседуя, то ожесточенно споря. И как Любимовка — подмосковная дача купцов Алексеевых — стала местом сборищ для молодых единомышленников — начинающих лицедеев, недавних любителей, только-только становящихся профессионалами. Конечно, редкостным обаянием обладают оба, если сумели сплотить такое дружное сообщество бескорыстных тружеников сцены...

Кстати, о бескорыстии... Как ему, Морозову, забыть начало знакомства своего с Немировичем-Данченко — известным уже драматургом, руководителем драматической студии Московского филармонического общества. Владимир Иванович не почел за труд самолично распространять платные билеты на показательный спектакль своих питомцев. Во время одной из светских встреч предложил билеты и Морозову. И тут, надо же такому случиться, у миллионера не оказалось при себе «красненькой» — десяти рублей. Извинился, пошутил: «В долг мне поверите, Владимир Иванович?»

Немирович согласился: «Ваша фирма, Савва Тимофеевич, любого кредита заслуживает...»

Ну, посмеялись и разошлись. А потом забыл миллионер об этой злосчастной «красненькой». Вспомнил только при следующей встрече с драматургом. Но денег в бумажнике не оказалось и на этот раз. Начал извиняться, корить природную свою рассеянность! Немирович успокоил: «Да пустяки, лестно мне держать в должниках богача... Впрочем, будет крайняя нужда в деньгах, сам к вам явлюсь, напомню...»

И явился. Да не один, вместе с другим давним знакомым Морозова — Алексеевым-Станиславским. Видел

Савва Тимофеевич, что невеселы оба гостя. Знал по московским слухам: задуман ими новый драматический театр, а денег не хватает. И финансовой помощи ждать неоткуда. Сама Варвара Алексеевна Морозова — тверская фабрикантша, вдова двоюродного брата Саввы, уж на что известная меценатка, и та отказала. Другие богатеи тоже проявили себя не больно щедрыми: Ушков раскошелился на четыре тысячи, Востряков — на две, Фирганг — тысчонку еле наскреб.

А Савву Морозова долго уговаривать не понадобилось.

— Значит, паевое товарищество артистов у вас? Что ж, вступаю в десяти тысячах. Одно только условие: чтобы не было над новым театром никакого «высочайшего покровительства» .

Так мануфактур-советник деликатно намекнул на августейшего генерал-губернатора московского, великого князя Сергея Александровича.

С этим носителем верховной власти — дядей царствующего императора, как, впрочем, и с родовитой дворянской знатью в Москве, — у Морозова сложились отношения, мягко выражаясь, натянутые*. Еще бы! В глазах вчерашних крепостников фабрикант — внук крепостного крестьянина — нувориш, выскочка. Про новый особняк Саввы Тимофеевича на Спиридоньевке, построенный на месте усадьбы господ Аксаковых, а еще раньше принадлежавшей поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву, ходила по Москве едкая эпиграмма:

Сей замок навевает много дум,

И прошлого невольно станет жалко:

Там, где царил когда-то русский ум,

Теперь царит фабричная смекалка.

Все это как-то сразу вспомнилось Савве Тимофеевичу в тот вечер в Художественном театре на одном из первых представлений «Царя Федора». По сердцу, по душе, по разуму пришелся ему новый театр не только талантами актеров и режиссеров, но и гражданской смелостью. Впервые самодержец всея Руси был изображен на сцене не «божьим помазанником», а просто человеком, к тому же безвольным, почти слабоумным. Впервые в театральном представлении прозвучало осуждение властолюбия и тирании.

Буря зрительских восторгов постепенно стихала. В зале тускнел электрический свет. Стены московского «Эрмитажа», плохонького театрика, соседнего с летним садом, выступали в неприглядной своей наготе — пятнистые, обшарпанные, всякое повидавшие на своем веку.

Немирович сказал в обычном тоне добродушной усмешки:

— Итак — заседание дирекции. Вам, Савва Тимофеевич, по чину быть у нас главным распорядителем.