Дед умер молодым

Приезжая сюда из года в год, Морозов привык к приземистым, однообразно желтым рядам каменных лабазов ярмарки. В приоткрытые двери виднелись тюки полотняных и шерстяных тканей, цветастые ситцы. Поблескивали никелем скобяные товары, сияли зеркала, отливал цветами радуги граненый хрусталь. Штабелями высились мешки с мукой, горы сахара.

А люди? Какие только человеческие типы не встречались на ярмарке! Были тут и степенные бородачи сибиряки, и молчаливые, с лоснящимися лицами казанские татары, и закутанные (явно не по погоде) в цветастые халаты аборигены Ташкента, Самарканда. «Какая смесь племен и рас, одежд, наречий, состояний...»

Ярмарка, хоть и была привычным для глаза зрелищем, всегда как-то утомляла, ошеломляла своим многолюдством. А выставка, на которой деловых, занятых серьезными заботами людей можно было встретить лишь изредка, привлекала внимание другим — необычностью, вычурностью своих построек. Ослепительно сверкал, будто плавился под солнцем, золоченый двуглавый орел под крышей царского павильона. Изгибался полукольцом павильон сельского хозяйства, украшенный деревянной резьбой в стиле «рюсс». До боли в глазах блестело воздвигнутое из стали и стекла здание машинного отдела. Сквозь стены было хорошо видно, как там внутри движутся многочисленные шатуны, шестерни.

Здания самой разнообразной архитектуры представляли и отрасли промышленности, и отдельные фирмы, наиболее известные в империи. Присутствовали здесь и шведы братья Нобель, и армяне Лианозовы и Манташевы — хозяева кавказской нефти, и Савва Иванович Мамонтов — строитель железной дороги к Белому морю, горячий поборник освоения богатств русского Севера.

Как-то еще до открытия, в дни подготовки выставки, убеленный сединами Савва-старший шутливо упрекнул Морозова:

— Что-то, любезный тезка, скуповаты вы стали... Забываете, что реклама — двигатель торговли.

На это Савва-младший возразил с почтительной усмешкой:

— За вами, Савва Иваныч, не угнаться. Это вы на Руси великий князь Беломорский. А мы — владимирские мужики. Нам, видать, на роду написано век свой провести на речке Клязьме.

Мамонтов понимающе развел руками:

— Ох, Савва, Тимофеев сын, самоуничижение паче гордости. Клязьма, конечно, не великая река, однако вотчина ваша — Орехово-Зуево — иным городам не уступит. А уж марка-то ваша, Никольской мануфактуры, и в российских пределах, и за границей заслужила доброе имя.

Продолжая тот разговор, Мамонтов одобрительно высказался и о других пусть менее значительных, чем морозовская, но все же почтенных текстильных фирмах нашего отечества. Дескать, молодцы и Хлудовы, и Прохоров, и Поповы — все коренные россияне.

Савва Тимофеевич, слушая, отмечал про себя: а вот фирмы по машиностроению, металлу, добыче угля, они будто и не в России действуют. Одни только фамилии хозяев чего стоят: братья Бромлей, Густав Лист, Гужон, Юз... Почему на Волге с ее огромным речным флотом не наберется и пяти русских судостроительных верфей, хотя пароходы и баржи строятся нашими, российскими мастеровыми из наших, отечественных материалов? Конечно, обидно было, что с современной техникой — самыми ее сногсшибательными новинками, поражающими воображение российского обывателя,— гостей выставки знакомят опять-таки иностранцы. Участки специально построенных электрических железных дорог, соперничая друг с другом, открывали сначала фон Гартман, потом Сименс и Гальске.

И, пожалуй, совсем уж из области анекдотической: перечень экспонатов промышленной выставки начинался фотографическими портретами породистых рысаков и скакунов, фамилиями их не менее породистых владельцев: великого князя Дмитрия Константиновича, князя Романовского, герцога Лихтенбергского, графа Воронцова-Дашкова. графа Шереметева. Будто на конях собралась Россия-матушка въезжать в новый, двадцатый век. А ведь железных дорог в империи к той поре понастроили добрых 40 тысяч верст; общая их протяженность стала вдвое большей, чем была четырнадцать лет назад — во время предыдущей Всероссийской выставки.

Строил-то дороги кто? Купцы-подрядчики да вчерашние крепостные — российские мужики. А поклоны, по заведенному обычаю, приходилось отдавать опять-таки господам дворянам, министрам империи. Уж каких только похвальных слов не наговорил мануфактур-советник Морозов, выступая от имени своего сословия на обеде в честь главного устроителя выставки Сергея Юльевича Витте! Что поделаешь: положение обязывает. «Купеческим воеводой» окрестила Савву Тимофеевича пресса.

— Воевода, хм... Как тебе нравится мой новый титул, Зина?— обратился к жене Морозов, пролистав газеты и отчеркнув отдельные статьи карандашом.

Зинаида Григорьевна пренебрежительно скривила губы:

— Какой-то борзописец распоясался, а ты, Саввушка, будто и насмешки не чувствуешь в его строках.

— Ох, Зинаида свет Григорьевна, до чего же вы строги!— возразил муж.— Да почему бы и не улыбнуться шутке, коли она к месту пришлась?.. Когда вникаю в эту бумажную трескотню, нет-нет да и найду какое-либо здравое мнение. Во-первых, Амфитеатрова Александра Валентиновича, нашего с тобой доброго знакомого... А во-вторых, примечательным кажется мне слог и некоторые мысли одного репортера из «Нижегородского листка», инициалами он подписывается. «Купеческий воевода» — это, между прочим, им пущено, его словечки...

— Не знаю, Савва, да и знать не хочу всю эту газетную шатию-братию...

— Напрасно, Зина. Того репортера я приметил не только по писаниям, но и по внешности. Косоворотка на нем, сапоги высокие. Вихрастый такой, мужиковатый. Да и по тому, как пишет, видать: из простонародья он. За рабочий люд ратует...

— Ну и бог с ним...

— Нет, Зинуша, ты послушай.— Савва Тимофеевич снова потянулся к отложенным было газетам: — «Со всех сторон вас окружают разные архитектурные деликатесы, а между тем по той же самой земле, согнувшись в три погибели, грязные и облитые потом рабочие возят на деревянных тачках и носят на хребтах пудовые ящики с экспонатами. Это портит общий ансамбль праздника промышленности и даже как бы иронизирует над праздником...»

— Да, ядовито,— согласилась Зинаида Григорьевна.

— Слушай, дальше что пишет этот волгарь: «Когда входишь утром в машинный отдел, чувствуешь гордость за человека, радуешься... А он, этот творец и владыка, тут же около своих стальных детищ... весь в грязном масле, в поту, в рваной одежде, с грязной тряпкой в руках и с утомлением на эфиопски черном лице... Уходишь из отдела с чувством смущения и обиды за человека... Железо главенствует, а человек служит ему...»

— Жалко, конечно, наших бедняг мастеровых,— нехотя вздохнула Зинаида Григорьевна.— Однако ты увлекся, Савва,— мне все это критиканство не так уж интересно.

— Очень жаль, Зина... А мне думается, супруге мануфактур-советника надлежит интересоваться делами русской промышленности.

— Ну хорошо, читай дальше. Что тебе там еще кажется важным?

— Вот, пожалуйста.— Морозов продолжал цитировать выдержки из газетных отчетов о выставке: — «Паровая машина Ивана Ивановича Ползунова: он опередил Аркрайта, Уатта, Фултона, Стефенсона... Но оставался безвестным 132 года. Весьма поучительно, но чрезмерно нелепо и очень грустно». Ну, это область истории, а вот, пожалуйста, и нынешний день... Почитаем, что пишут «Одесские новости». У меня, знаешь, такое впечатление, судя по слогу, что и там сотрудничает этот нижегородский автор... Итак: «Людвиг Цой вырабатывает железо по системе инженера Артемьева. Почему Артемьев сам не выпускает своего железа?» Сильно, а? Не в бровь, а в глаз... Или вот: «Мы выставляем продукты труда нашего, но где же производители, где приемы производства продуктов? Покажите формы производства — тогда это будет иметь развивающее значение для публики...» Как хочешь, Зина, а такого журналиста можно взять на службу в любую фирму... Умный, деловой человек...

Завтрак тем временем закончился. Встав из-за стола, Зинаида Григорьевна пошла в соседнюю комнату сменить утренний пеньюар на выходное платье. В открытое настежь окно был слышен цокот копыт, уже по этому звуку Морозов определил: подъехал его, всему Нижнему известный, парный выезд. Сегодня супругам предстояло участвовать в торжественном открытии павильона, где экспонируется новая картина Константина Маковского «Кузьма Минин».