Бегство от безопасности

Он подождал, пока я расплатился.

— И это все? — спросил он.

— Что-то не так? — спросил я. — Я в чем-то заблуждаюсь?

Он улыбнулся, ведь это отец научил нас обоих, как важно правильно произносить это слово[14].

— Откуда мне, ребенку, знать — заблуждаешься ты или нет?

— Можешь смеяться, если хочешь, — сказал я ему. — Давай, даже можешь назвать меня полоумным. Но через сотню лет кто-нибудь опубликует эти слова в «Modern Quantus Theory», и никому не придет в голову назвать это безумием.

Он встал на подножку тележки и поехал на ней, после того как я ее подтолкнул по направлению к машине.

— Если тобой не завладеют глумоны, — крикнул он, — такое вполне возможно.

Тридцать два

Я совершал пробный полет на Дейзи, медленно набирая двадцать тысяч футов для того, чтобы проверить действие турбонагнетателей на высоте. Недавно я заметил, что с высотой в обоих двигателях появляются странные скачки оборотов, и надеялся, что эту неисправность удастся устранить, просто смазав выпускные клапана.

Мир мягко проплывал в двух милях подо мной, медленно опускаясь до четырех; горы, реки и край моря с высотой все больше походили на расплывчатое изображение дома, нарисованное ангелом. Скорость набора высоты у Дейзи выше, чем у многих других легких самолетов, но, глядя вниз, казалось, что она лениво дрейфует по темно-голубому озеру воздуха.

— Из всего, что ты знаешь, — сказал Дикки, — скажи мне то, что, по-твоему, мне необходимо знать больше, чем все остальное, то единственное, что я никогда не забуду.

Я задумался над этим.

— Единственное?

— Только одно.

— Что ты знаешь о шахматах?

— Мне они нравятся. Отец научил меня играть, когда мне было семь лет.

— Ты любишь своего отца?

Он помрачнел.

— Нет.

— До того как он умрет, ты успеешь полюбить его за его любознательность, юмор и стремление прожить жизнь настолько хорошо, насколько это возможно с его набором суровых принципов. А пока — люби его за то, что он научил тебя играть в шахматы.

— Это всего лишь игра.

— Как и футбол, — сказал я, — и теннис, и баскетбол, и хоккей, и жизнь.

Он вздохнул.

— И это — та единственная вещь, которую мне необходимо знать? Я ожидал чего-то… более глубокого, — сказал он. — Я надеялся, что ты поделишься со мной каким-нибудь секретом. Все ведь говорят, что жизнь — это игра.

На шестнадцати тысячах обороты заднего двигателя начали пульсировать —почти незаметные нарастания и спады, хотя топливная система работала нормально. Я передвинул вперед рычаг шага винта, и двигатель заработал устойчивее.

— Ты хочешь услышать секрет? — спросил я. — Иногда, хоть и очень редко, то, что говорят все вокруг, оказывается истинным. Что, если все вокруг правы, и эта псевдожизнь на этой псевдо-Земле — в самом деле игра?

Он повернулся ко мне, озадаченный.

— Что же тогда?

— Допустим, что наше пребывание здесь — это спорт, цель которого — научиться делать выбор с как можно более длительными положительными последствиями. Жестокий спорт, Дикки, в котором трудно выиграть. Но если жизнь — это игра, что о ней можно сказать?

Он подумал.

— Она имеет свои правила?

— Да, — сказал я. — Каковы они?

— Нужно быть готовым…

— Абсолютно точно. Нужно быть готовым участвовать с настроенным сознанием.

Он нахмурился.

— Что-что?

— Если мы не настроим должным образом свое сознание, Капитан, мы не сможем играть на Земле. Знающему, какова должна быть совершенная жизнь, придется отбросить свое всезнание и довольствоваться только пятью чувствами. Слышать частоты только в полосе от двадцати до двадцати тысяч герц и называть это звук, различать спектр только от инфракрасного до ультрафиолетового и называть это цвет, принимать линейное направление времени от прошлого к будущему в трехмерном пространстве в двуногом прямостоящем углеродном теле наземной млекопитающей жизненной формы, приспособленной к жизни на планете класса М, вращающейся вокруг звезды класса О. Вот теперь мы готовы к игре.

— Ричард…

— Это и есть те правила, которым мы следуем, ты и я!

— Не знаю, как ты, — сказал он, — но…

— Смотри на это как хочешь, — сказал я. — Мысленный эксперимент. Что, если бы для тебя не существовало ограничений? Что, если бы ты, наряду с видимым светом, мог различать еще и ультрафиолетовые, инфракрасные и рентгеновские лучи? Имели бы дома, и парки, и люди для тебя такой же вид, как для меня? Видели бы мы одинаково один и тот же пейзаж? Что, если бы твое зрение воспринимало настолько малые величины, что стол казался бы тебе горой, а мухи — птицами? Как бы ты жил? Что, если бы ты мог слышать любой звук, любой разговор в радиусе трех миль? Как бы ты учился в школе? Что, если бы ты имел тело, отличное от человеческого? Если бы ты помнил будущее до твоего рождения и прошлое, которое еще не произошло? Думаешь, мы бы приняли тебя в игру, если бы ты не следовал нашим правилам? Кто бы, по-твоему, стал с тобой играть?

Он склонил голову влево, потом вправо.

— О'кей, — уступил он, не так впечатленный этими правилами, как я сам, но все же разминаясь перед очередным тестом. — Игра также обычно имеет какую-то игровую площадку — доску, или поле, или корт.

— Да! И?

— В ней участвуют игроки. Или команды.

— Да. Без нас игра не состоится, — сказал я. — Какие еще правила?

— Начало. Середина. Конец.

— Да. И?

— Действие, — сказал он.

— Да. И?

— И все, — сказал он.

— Ты забыл основное правило, — сказал я. — Роли. В каждой игре нам отводится какая-то роль, наше обозначение на время игры. Мы становимся спасателем, жертвой, лидером-который-все-знает, исполнителем-без-инициативы, умным, смелым, честным, хитрым, ленивым, беспомощным, живущим-кое-как, дьявольским, беспечным, жалким, серьезным, беззаботным, солью-земли, марионеткой, клоуном, героем… наша роль зависит от каприза судьбы, но в любой момент мы можем ее поменять.

— Какова твоя роль? — спросил он. — В данную минуту.

Я засмеялся.

— В данную минуту я играю Довольно-Неплохого-Парня-из-Твоего-Будущего-с-Некоторыми-Доморощенными-Идеями-Полезными-дпя-Тебя. А твоя?

— Я притворяюсь Мальчиком-из-Твоего-Прошлого-Кото-рый-Хочет-Знать-Как-Устроен-Мир.

Он очень странно посмотрел на меня, произнося эту фразу, как будто его маска на мгновение спала и он понял, что и я вижу сквозь его роль. Но я был слишком увлечен своей собственной игрой, чтобы на моем лице отразился интерес именно к этому моменту.

— Отлично, —сказал я. —А теперь попробуй на время выйти из игры, но продолжай мне о ней рассказывать.

Он улыбнулся, потом нахмурил брови.

— Что ты имеешь в виду?

Я накренил самолет вправо и направил к земле, в трех милях под нами.

— Что ты можешь сказать об играх с такой высоты?

Он взглянул вниз.

— О! — сказал он. — Их там множество, и они идут одновременно. В разных комнатах, на разных кортах, разных полях, городах и странах…

— …разных планетах, галактиках и вселенных, — сказал я. — Да! И?

— Разных временах! — сказал он. — Игроки могут играть одну игру за другой.

Глядя отсюда, он наконец понял.

— Мы можем играть за разные команды, ради удовольствия или ради денег, с легким противником или с тем, у кого нам никогда не выиграть…

— А тебе нравится играть, когда ты заранее знаешь, что не можешь проиграть?

— НЕТ! Чем труднее, тем увлекательнее!

Он подумал еще раз.

— До тех пор, пока я выигрываю.

— Если бы не было риска, если бы ты знал, что не можешь проиграть, если бы ты заранее знал исход игры, смогла бы она тебя увлечь?

— Интереснее не знать.

Он резко повернулся ко мне.

— Бобби знал исход.

— Была ли его жизнь трагедией, раз он умер таким юным?

Он посмотрел в окно, снова вниз.

— Да. Я уже никогда не узнаю, кем он мог бы стать. Кем я мог бы стать.

14

Англ. — Have I erred in any way?