Мальчик из Брюгге

— Монсеньор, — настаивал гигант, — я напоминаю вам слова Петруса Кристуса: «Флоренция с ее вероотступника ми исчезнет в адском огне. Это будет Апокалипсис».

— Мне все понятно! А вы что предлагаете?

— При помощи каких средств можно этого достигнуть, если только не прибегнуть к яду или огню?

— Да, это возможно. Вы хотели бы, чтобы я установил посты у колодцев, у реки, в городских кварталах? Очень хорошо. Я отдам приказ. Но, друг мой, очень боюсь, что это напрасный труд…

Медичи запнулся: в дверь настойчиво стучали.

— Войдите!

На пороге появился запыхавшийся, взволнованный охранник.

— Простите, монсеньор. Но происходит нечто серьезное. Это…

— Говори же! — обрезал Козимо. — В чем дело?

— Болезнь Фьезоле! Она начала распространяться в Ольтрарно. Это ужасно. Улицы заполнены умирающими…

Медичи побледнел. Он повернулся к Идельсбаду:

— Мы, кажется, опоздали… — Но решительно продолжил: — Я отправлюсь в Ольтрарно. Что касается вас, монсеньор…

Энрике поднялся и жестом прервал его:

— Я еду с вами. Я тоже хочу видеть, что нас ждет.

— Позвольте и мне… — попросил Идельсбад.

Козимо приказал охраннику:

— Оставайся с мальчиком. Не отходи от него ни на шаг. Ты отвечаешь за его жизнь!

В квартале Ольтрарно будто открылись врата в ад. Улицы были завалены трупами. Живые стояли на коленях, с лицами, искаженными страданием; другие в поисках облегчения кидались в воды Арно, предпочитая утонуть, нежели сгореть в невидимом пламени, охватившем их тела. Повсюду — предсмертные хрипы.

На площади Санта-Фелисита кучер, попавший в давку, чуть не потерял контроль над двумя лошадьми, тащившими карету. Медичи и его гости смотрели из окна экипажа на это зрелище с недоверием и ужасом.

— Возможно ли такое? — промолвил инфант. — Не думаете ли вы, что эту мерзость устроили те люди?

— Боюсь, это именно так, — ответил Идельсбад.

Дон Педро возразил:

— Нет же! Это, наверное, какое-то неизвестное заболевание, эпидемия, неведомая болезнь… Кто знает?

— За сутки до Дня успения? Взгляните на этих несчастных. Это не случайное совпадение. Уверен, это начало ожидающего нас всех катаклизма.

— Но как они это устроили? — громко удивился Энрике. — Какие дьявольские козни могли вызвать всеобщее заражение?

— К сожалению, монсеньор, боюсь, что только подстрекатели могут дать нам ответ.

Сжав губы, бледный Козимо хранил молчание, но чувствовалось, что он кипел от ярости. Его город и народ погибали, а он был беспомощен, не мог прийти к ним на помощь. И, словно зрелище это стало для него невыносимым, он крикнул кучеру:

— Возвращаемся!

ГЛАВА 24

Полдень. Соборная площадь. Ян задумчиво шагал между Идельсбадом и доном Педро.

Драма, разыгравшаяся в Ольтрарно, была у всех на устах, и отовсюду звучал один и тот же вопрос: «Когда, в какой день, в какой момент несчастье перекинется через реку?»

Страх, о котором так образно выразился принц Энрике, поселился в Яне и больше не покидал его.

В каком уголке памяти спряталось ощущение безмятежной жизни? На какой странице книги судеб, в каком месте стерли главу, посвященную его детству? Ведь Ян чувствовал, как от него оторвалась какая-то часть его самого, и взору открылся мир, о котором он не подозревал. Мир важных персон. Мир вечной ночи, лишенной звезд. Не в нем ли отныне надо учиться жить? Не хотелось в это верить. Ван Эйк, Идельсбад, Козимо, дон Педро, Кателина, принц Энрике, Мод служили доказательством того, что была и другая, темная, сторона жизни. Существовала и светлая, но как же болезненно было то чувство, которое жгло его сердце! Осиротев после смерти Ван Эйка, он сегодня надел траур по оторвавшейся части своей жизни. Закрылась дверь наподобие той, что защищала «собор» его мэтра, но от этой у него никогда не будет ключа.

— Взгляните! — вдруг сказал дон Педро. — Там, у одной из дверей баптистерия… Тот лысый мужчина — Лоренцо Гиберти. Пойдемте поздороваемся…

Но едва они приблизились, как их остановили два охранника.

— Сожалеем, — заявил один, — но дальше вы не пройдете. Запрещено.

— Знаю, — отмахнулся дон Педро. — Но я друг Гиберти. — Сложив ладони рупором, он окликнул скульптора: — Лоренцо!

Гиберти, трудившийся над одним из панно «Врата рая», обернулся. Приветливая улыбка заиграла на его лице.

— Пропустите их! — приказал он стражам.

Португалец пригласил Идельсбада и Яна следовать за собой.

— Ну вот, — воскликнул дон Педро, дружески толкнув Гиберти в бок, — тебя охраняют лучше, чем короля!

— Поверь мне, я прекрасно обошелся бы и без таких почестей.

Педро поспешил представить своих спутников:

— Франсиску Дуарте, мой самый закадычный друг. — Положив руку на плечо мальчика, он объявил: — Ян Ван Эйк.

Флорентиец недоверчиво прищурился:

— Ван Эйк? Сын художника?

Мальчик подтвердил.

— Какое совпадение! Несколько недель назад мы с друзьями вспоминали твоего отца и даже помянули его. — И добавил, обращаясь к дону Педро: — Я знаю по меньшей мере двух человек, которые почтут за честь пожать руку сыну Ван Эйка.

— Кто же это?

— Мои собратья — Донателло и Альберти.

Ян от изумления широко открыл глаза:

— Альберти? Леон Альберти? Автор трактата «О живописи»?

— Он самый. Стало быть, ты о нем слышал?

— Разумеется. Я даже прочитал его трактат.

— Ему это будет очень приятно. По словам Альберти, твой отец с большим почтением отзывался об этой работе.

— Верно. Он очень часто цитировал ее.

Скульптор обрадовался:

— В таком случае одним счастливчиком станет больше. Я как раз собирался пригласить его на обед. Будут там Донателло и другие собратья. Ну и, разумеется, вас я тоже приглашаю.

Дон Педро показал пальцем на «Врата рая»:

— Когда думаешь закончить?

Гиберти устало махнул рукой

— Не знаю. Почти семнадцать лет тружусь над ней. Так что несколько лет больше или меньше, какое это имеет значение? Иногда я жалею, что выиграл конкурс, обошел Брунеллески, Делла Куэрсиа и других…

Ян с Идельсбадом подошли поближе и восхищенно любовались панно, покрытыми золотой фольгой.

— Семнадцать лет, — пробормотал Ян, осторожно коснувшись пальцем фрагмента, изображающего убийство Авеля Каином.

— Да, малыш. И конца не видно.

— Сколько вы задумали сцен? — полюбопытствовал гигант.

— Десять. Последняя будет посвящена Соломону, принимающему царицу Савскую. Надеюсь, на днях я приступлю к ней. — Помрачнев, Гиберти добавил: — Если раньше меня не унесет болезнь, свирепствующая в Ольтрарно. Да ну их, долой мрачные мысли! Пойдемте, все уже, должно быть, заждались.

Стражи последовали за ними.

Едва они переступили порог таверны «Орсо», как Яну показалось, что они попали в разгар пирушки. Громкие голоса, звонкий смех, хлопанье ладоней… Сквозь невообразимый шум с трудом пробивались звуки лютни. Вино лилось рекой.

— Лоренцо! Иди сюда! — крикнул кто-то.

— Ты еще жив? — подтрунил хозяин таверны из-за своей стойки.

— Я еще и тебя похороню! — буркнул Гиберти, пробираясь к столу, за которым его ждали человек десять.

Добравшись до стола, скульптор взял Яна за руку и громко крикнул:

— Тише! У нас почетный гость. — И тоном заговорщика объявил: — Знакомьтесь, Ян Ван Эйк. Сын великого Ван Эйка.

Оправившись от неожиданности, все встали и зааплодировали. Альберти сразу указал на место рядом с собой и пригласил мальчика сесть, чем вызвал бурю протестов.

— Нет! Рядом со мной! — крикнул Донателло.

— Нет, сюда! — просил Фра Анджелико.

— Всем успокоиться! — воскликнул Гиберти. — Будьте посдержаннее! Бедный ребенок подумает, что южане — дикари.

Взяв мальчика за руку, он провел его на почетное место в торце стола.

— Здесь он будет принадлежать всем, и никому в отдельности!