Мальчик из Брюгге

ГЛАВА 21

Флоренция, этой ночью

Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.

В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:

— Поздравляю. Ваш план хитроумен, даже изящен, он лучше подходит мне, чем все эти conium maculatum[22] и другие надоевшие яды.

— Я следовал вашим рекомендациям, монсеньор.

— Знаю. Но что меня в особенности привлекает, так это не замысловатость мероприятия, а его символический аспект. Мне по душе сама мысль о смешении жизни и смерти. В сущности, что такое жизнь, как не приближающаяся смерть? Но вы уложитесь к назначенному сроку?

— До Дня успения почти месяц. Этого мне хватит.

— Хорошо. А то я начинаю уставать от этой жизни в темноте, от наших встреч в таких мрачных местах, — он обвел рукой лоджию, — вроде этого. — Он рассеянно коснулся указательным пальцем бархатной полумаски. — Наконец-то мы избавимся от этих сеятелей хаоса. Ах! Если бы только люди моей закалки имели смелость вовремя воспротивиться всему, мы бы до этого не дошли. Потеряно больше века! Вам, разумеется, известно, что зверь из Апокалипсиса родился вместе с так называемым поэтом Петраркой! Мы полагали, что после его смерти вредные идеи, которые он посеял, последуют за ним в ад. Но нет! Они продолжают распространяться. — Мужчина ровным голосом процитировал: — «…одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем…» Апокалипсис, глава тринадцатая, стих третий. Вы слышите, Бандини? Вся земля! Наш священный долг — остановить эту эпидемию. — Он устремил взгляд на врача: — Достаточно одной идеи рокового человека, чтобы покачнулись устои нашего мира.

— Петрарка — вне сомнения. Но по-моему, автор «Декамерона» заслуживает не меньшего внимания.

— Вы хотите говорить о том бастарде? О Джованни Боккаччо?

Бандини подтвердил с гримасой отвращения:

— Все эти молодые люди, молодые женщины, погрязшие в утехах… — Он наклонился к мужчине в маске: — Вы читали предисловие?

— Разумеется. Мало того, что его писанина не отличается глубиной и синтаксис весьма прискорбный, так он еще посвятил свою книгу женщинам! Он, видите ли, жалеет их под тем предлогом, что их положение мешает им посещать гимнастические залы и заниматься чисто мужскими делами. Как осмеливается он заявлять: «Законы должны быть равными для всех и издаваться с одобрения тех, к кому они обращены. С женщинами не посоветовались»! Более того, Боккаччо был не только жалким писакой, но оказался предателем и клеветником. Отбросим тот факт, что он всегда предпочитал Неаполь Флоренции, своему родному городу, его критика в адрес нашего города представляет скопище лжи, если не скрытого поношения.

Бандини одобрительно кивнул и воспользовался случаем высказаться:

— Знаете ли вы, что идеи этих людей проникают и в медицину, отравляя ее? Не далее как вчера я слышал, как один из наших врачей заявил, что нужно снести до основания прошлое и пришла пора отменить запрещение на вскрытие трупов! Что учения Галена и Гиппократа должны быть пересмотрены, из них следует извлечь лишь их «первоначальную чистоту». Короче говоря, настало время создавать «другую» медицину, и все это во имя освобождения умов!

— Да успокойтесь вы. Скоро все эти вредные мысли не найдут ни малейшего отзвука, поскольку не останется ни одного ума для их передачи. Мы и так потеряли время. Признаюсь, я допустил ошибку в суждениях. — Он снова процитировал: — «…и увидел я выходящего из моря зверя с семью головами и десятью ногами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные». Да, я допустил ошибку, полагая, что мы могли бы отсечь головы по одной. Я не учел, что зверь — это Лернейская гидра: вместо одной отрубленной головы у нее вырастают семь новых. По правде говоря, нам следовало вырвать само сердце. Лишившись сердца, тело начнет разлагаться. — И он заключил: — Но берегитесь! Малейшая ошибка приведет к непоправимым последствиям. Вы знаете о неудачах во Фландрии. Бездарности!

— А случай с Гиберти… Нельзя сказать, что он был из наиболее удачных.

— Раз уж мы заговорили о провалах… Ребенок… Вы не знаете, удалось ли им схватить его?

На лице Бандини появилась озабоченность.

— Нет. Я не в курсе. Медлительность почты…

— Я даже не сомневаюсь, что он мог от них ускользнуть. — Он сделал паузу и спросил: — Есть новости об Ансельме и Лукасе?

— Увы, никаких! Ничего с тех пор, как они известили нас о скором прибытии во Флоренцию. Если мои сведения верны, они сегодня уже отплыли из Брюгге.

Мужчина в маске встал со своего сиденья, показывая, что разговор окончен.

Ансельм де Веер презрительно взглянул на Лукаса Мозера, вытянувшегося на кушетке, осунувшегося, с мертвенно-бледным лицом:

— Не знал, мой дорогой, что вы такой слабак.

— Потому что вы не представляете, что такое морская болезнь. Ощущение такое, будто желудок поднимается к горлу. Пол и потолок меняются местами. Это ужасно…

Художник едва успел схватить стоящую рядом миску; в нее спорадически стала изрыгаться рвота.

Де Веер с отвращением отвернулся.

Когда недомогание Мозера прошло, де Веер обратился к нему:

— Состояние ваше довольно жалкое. Вдвоем мы не сумеем урезонить того мужчину и избавиться от ребенка. Ну и совпадение!

— Хорошо, что они не знают о нашем присутствии…

— А как бы они узнали? Мы занимаем одну из двух кают, предназначенных для пассажиров. Да и после отплытия мы не показывались на палубе.

Мозер утер лоб рукавом, проворчав:

— Не скоро же меня на ней увидят.

— Вы шутите, надеюсь! Это путешествие должно длиться месяц. Три недели при попутном ветре. Не заточите же вы себя на все это время в своем убежище!

— Ансельм, буду вам очень признателен, если вы перестанете изводить меня. Ведь речь идет обо мне, о моем здоровье. К тому же позвольте вам напомнить, что, выйди мы из каюты, тот мужчина сразу узнает нас. Что вы тогда будете делать?

— То, что я должен был сделать еще в Брюгге: избавиться от него.

Мозер задумчиво поморщился:

— На вашем месте я бы не рисковал. Вы хоть обратили внимание на рост этого человека? Настоящий колосс! Да и оружия у нас нет.

— Не важно. Есть и другие средства. Не забывайте, что он чувствует себя в безопасности на этом корабле, значит, потерял бдительность.

Художник открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле, и он снова нагнулся к миске.

Стоя у поручней, Ян смотрел в ночное небо. Никогда в жизни он не видел столько звезд. Все они, должно быть, высыпали одновременно, чтобы освещать триумфальный путь корабля. Его завораживало их отражение на сине-зеленой поверхности моря, тысячи золотых капелек, которые растворялись во впадинах волн, прежде чем угаснуть в глубине.

Вдалеке угадывалось побережье Фландрии.

— Красивое зрелище, правда? — заметил Идельсбад.

— Оно превосходит мое воображение.

Гигант показал на уголок небесного свода:

— Там направо — Альдебаран. А прямо над нами Сириус.

Ян меланхолично обронил:

— Жаль.

— Что ты хочешь сказать?

— Жаль, что люди, которых я любил, не могут разделить со мной эти мгновения.

— Что ты об этом знаешь? Они, может быть, вокруг нас.

— Вы думаете? Вы действительно считаете, что такое возможно?

Идельсбад пожал плечами:

— Ничто не запрещает так думать. В конце концов, никто точно не знает, куда уходят люди после смерти. Почему бы им не продолжать наблюдать за дорогими существами?

22

Название яда.