Мальчик из Брюгге

Но через несколько месяцев открылись новые горизонты. Из подмастерья Ян перешел в разряд компаньонов. В течение тринадцати лет — таков был срок обучения всех молодых художников — Ван Эйк растолковывал ему суть, законы и посвящал его в тайны искусства искусств, недоступные простому смертному. Он указал Яну королевский путь, если тому вздумается создать «шедевр» и преуспеть в этом; ведь это прямая дорога к достижению заветного звания «мэтра». А потом… кто знает? Возможны слава, почет, уважение. Да вот только вопрос: хотел ли Ян всего этого?

— Петрус, друг мой! Какое счастье вновь увидеть тебя!

Петрус Кристус встал со скамьи и горячо пожал руку хозяина. Долговязый, какой-то легкомысленно воздушный в камзоле из тафты, он был полной противоположностью Ван Эйку, который, несколько сгорбленный под тяжестью лет и накрывавший лысую голову драпированным капюшоном, был воплощением справедливости, прямоты и мудрой зрелости.

Кристус была не настоящая фамилия, а прозвище, которым наградили его друзья из-за того, что еще юношей он любил рисовать «Christus — beeld», то есть лики святых. Сегодня, в двадцать шесть лет, в расцвете сил, по его первым работам можно было предсказать наличие в нем истинного таланта.

— Присаживайся… Вина выпьешь?

— Нет, спасибо. Моя прозорливость не вынесет этого и отразится на находках. Я уже иссяк.

— Полагаю, ты приехал из Байеля? Дорога длинная, что и говорить. Во Фландрии все путешествия, независимо от расстояния, кажутся мне бесконечными. Распутица зимой и летняя пыль, туманы, ливни и ураганные ветры, похоже, объединяются, чтобы замедлить время.

Петрус согласился со старшим.

— Но зато, — продолжал Ван Эйк, — я настаиваю, что бы ты отужинал с нами.

— С радостью принимаю приглашение. Как поживает Маргарет? Дети?

— Малыши быстро растут, а жена цветет. И все же осмелюсь заверить… — Он зашептал с наигранным видом заговорщика: — Кроме Филиппа и Петера, у меня есть приемный сын Ян. У него поразительные способности. Правда, Петеру нет еще и пяти… Лучше поговорим о тебе. Чего нам ждать от твоего присутствия в Брюгге?

— Немножко везения, надеюсь. Посланец герцога Бургундского пригласил меня представиться в Принценхофе. Думаю, это приглашение связано с моим прошением, которое я отослал еще осенью… — Петрус смутился, но продолжил: — Тяжелые времена настали для нас, художников. Особенно для таких, как я, которые никак не могут выйти из тени. Зарабатывать живописью нелегко даже на одного человека, и все оборачивается кошмаром, когда этот человек обременен семьей. Хочется надеяться, что герцог окажется настолько добр, что возьмет меня под свое покровительство.

— Понимаю твое положение. Оно мне знакомо. Мне здорово повезло, когда на меня посыпались милости наших фландрских сеньоров. Вчера — в Бинненхофе в Гааге, под покровительством Жана де Бавьера; сегодня — и уже вот пятнадцать лет — числюсь оруженосцем на службе у герцога Филиппа. Он не откажет тебе в поддержке. Его щедрость и истинная любовь ко всему, что имеет отношение к искусству, знакомы всем. Но тем не менее знай, что в Брюгге его сейчас нет и вернется он только дней через десять.

— Эту новость, увы, я узнал по приезде. Но я подожду. У меня нет другого выбора.

— У тебя есть где поселиться? А то…

— Не беспокойтесь, у меня в Брюгге друг, и он согласился меня приютить. Его зовут Лоренс Костер.

— Его имя мне не так уж незнакомо. Он, кажется, не фламандец, а нидерландец?

— Он родом из Гарлема и только что снял дом в Брюгге.

— Насколько я понимаю, он интересовался тем, что некоторые называют «искусством искусственного письма».

— Это больше чем интерес; это навязчивая идея! Вот уже много лет Лоренс Костер имеет склонность к воспроизведению текстов печатным способом с применением подвижных букв. Он даже убежден, что будущее письма при надлежит этим новым штуковинам, пришедшим к нам из Катая[9]. Придумали их, говорят, арабы. Называются они бумага.

— Это очень интересно. Я всегда считал, что граверное печатание уже отживает. Нужно искать новое решение возникающих проблем. А их накапливается немало.

— Бесспорно. И я не сомневаюсь, что Лоренс отыщет его.

— А ты? Над чем сейчас ты работаешь?

В глаза Петруса вкрался огонек нерешительности.

— Об этом и говорить не стоит. Я ищу. Ищу себя. Бывает и подавленность, бывает и возбуждение… Обычная участь всех начинающих художников, не правда ли?

— И начинающих, и маститых! Мне знакомы эти приступы тоски, разъедающие душу и заставляющие сомневаться во всем. Эта болезнь неопределима, не переболевший ею не может ее понять. Подумать только, существуют моралисты, убежденные в том, что художник ничего не вкладывает в свое творение, будто он оторван от него и эта оторванность запрещает ему страдать! Единственный совет, который я позволю себе дать, — продолжай, упорно борись, не поддаваясь слабости. Только такой ценой ты создашь истинный шедевр.

Кристусу оставалось лишь признать справедливость слов мэтра. Но если бы даже ему захотелось поспорить, он отказался бы от этого в силу разницы в возрасте и, главное, из-за испытываемого им глубочайшего почтения к Ван Эйку. Он, несомненно, был самым великим, «королем художников», как окрестил его граф Фландрии. Жаль, что Петрусу не удалось поработать рядом с ним. Всеми своими познаниями в живописи он обязан своему отцу Пьеру. Судьбе было угодно, чтобы четырьмя годами раньше у одного нотариуса из Байеля — его родного города — он увидел полотно Ван Эйка. Это было открытием. С тех пор Кристус постоянно искал встречи с художником. Она состоялась благодаря одному другу, члену магистрата городской управы, жившему в Брюгге. Это случилось год назад, в знаменательный день. И теперь он не упускал ни единой возможности встретиться с мэтром, отметиться печатью его гения. Кристус усвоил манеру живописца, и теперь трудность заключалась в том, чтобы оторваться от Ван Эйка, дабы не скатиться в то наихудшее, что может произойти с художником: копирование.

Сменив тему, он поинтересовался:

— Я вот все думаю о герцоге. Вы и вправду приближены к нему, не так ли? Числясь оруженосцем, вы являетесь придворным художником, его любимцем.

— Да, есть такая привилегия. По этой же причине, когда семь лет назад Маргарет родила сына, герцог оказал нам честь, став его крестным отцом. Отсюда и имя Филипп. К чему этот вопрос?

Петрус вздохнул.

— Трудно признаться, но я вам немного завидую. Такой меценат!

Ван Эйк снисходительно улыбнулся:

— Эй, Петрус, долой меланхолию! Тебе тоже привалит счастье. Я займусь этим. Поговорю с герцогом, похлопочу за тебя. Ты доволен?

Не дожидаясь ответа, он встал.

— Есть хочется. Этот аромат с кухни сбивает меня с мыслей. Пойдем. — На ходу он крикнул: — Ян, Филипп, Петер! К столу!

В столовой витали запахи супа из кервеля и оплывавших восковых свечей. Хотя наступил июнь, в камине пылал огонь. Горящий торф отбрасывал желтоватый свет на убранство столовой. Здесь — горка, украшенная резными столбиками, там — резной сундук на высоких ножках. Оба сына уже сидели за столом. Ян вошел последним, поприветствовал их поднятием руки и, не дожидаясь ответного приветствия, на которое и не рассчитывал, сел справа от Филиппа, старшего. Семи лет последнему никак не дашь. У мальчика было крупное бесцветное лицо с впалыми щеками. Казалось, он постоянно погружен в какие-то мечты. Что касается Петера, то он был вылитый портрет матери: продолговатое лицо, темно-русые волосы, поджатые губы, безвольный подбородок.

— Мы проголодались, милая! — воскликнул художник, завладевая оловянным графином. — Почти две недели мой живот урчит от голода. Лиссабон — неподходящее место для фламандца.

Маргарет Ван Эйк появилась на пороге, ее капор частично скрывался за паром, поднимающимся от котелка.

— Налетайте! — весело сказала она, ставя его в центр стола. — А от тебя я желаю услышать новости. Суп сегодня получился удачный, как никогда.

9

Катай, или Катэй, — так в средние века называли Китай. — Примеч. пер.