Мальчик из Брюгге

Обратившись к отцу Николасу де Куза, он добавил:

— Да пошлет Бог свою милость на ваших братьев и святого отца. Да просветит Он вас на тернистых путях Церкви. — И с серьезным видом заключил: — Да защитит Он вас от безумцев.

Священник поблагодарил:

— Монсеньор, нам не хватает молитв. Вам известно естественное влечение людей ко мраку, а не к свету. — Он заговорщически улыбнулся Лоренцо Гиберти и продолжил, обращаясь к нему: — Вы и я сейчас находимся в одинаковых условиях. Разница только в том, что мой будущий убийца еще не проявил себя. И коль он не сделал этого, то, вероятно, потому, что у меня нет вашей дерзкой отваги, чтобы потрясти старые традиций. Я не могу, как вы, открыто афишировать свои взгляды.

Золотых дел мастер согласился, но без энтузиазма:

— Вы правы, отец мой. Но видите, куда завела меня моя дерзость? Вот уже больше недели я практически живу в заточении и вынужден постоянно и повсюду таскать за собой гвардейцев, так что строительная площадка баптистерия превратилась в укрепленный лагерь. По поводу этого позвольте повторить вам, что я нахожу ваше поведение самоубийственным. Почему вы упрямо отказываетесь от всякой защиты?

— Потому что моя жизнь принадлежит не мне. Она собственность Господа нашего. Если Он посчитает, что мой час пробил и пора забрать свое добро, ни одна армия не сможет противостоять Его воле.

— Мне кажется, вы ошибаетесь. Если бы не помощь нашего выдающегося хозяина, вполне вероятно, что меня уже не было бы на этом свете. — Лоренцо воспользовался случаем, чтобы выразить свою благодарность Козимо: — Я вам очень признателен, монсеньор. Ничто вас к этому не обязывало. Я всего лишь художник.

— Защищают и князей, друг мой. На место одного умершего сильного мира сего придет другой, но творца не заменить. — Медичи наклонился к своему соседу справа и спросил: — Вы согласны со мной, синьор Альберти?

Все взгляды устремились на спрашиваемого. По лицам было заметно, какое он внушал уважение. Протеже папы, член его свиты, он воспользовался собором, чтобы вернуться во Флоренцию после многих лет ссылки. Литератор, защищающий народный язык, то есть итальянский, моралист, Альберти был также математиком и архитектором. Родился он в Генуе тридцать семь лет назад, но корни его были в Тоскане. Он был средоточием знаний своей эпохи. Незаконный сын одного флорентийского патриция, Альберти учился в Венеции, Падуе, Болонье, объездил всю Францию и германоязычные страны, в двадцать лет сочинил комедию на латыни, написал трактат о литературе, о живописи «De pictura», в котором излагал теоретические принципы нового художественного выражения. И наконец, он только что закончил работу над серией произведений, которая, по мнению всех, составит эпоху: «De familia». Четыре сборника, довольно вольных, в которых обсуждаются вопросы воспитания детей, любви и дружбы. Человек перед лицом своей судьбы, сила добродетели, вера в созидательную мощь человеческого ума — таковы были основные идеи этого труда.

В ответ на вопрос хозяина Альберти осторожно возразил:

— Смею ли я, монсеньор?

Козимо приободрил его:

— Боясь обидеть меня, вы ошибаетесь. Я никогда не считал себя государственным лицом, а просто — человеком.

— В таком случае я позволю себе придерживаться вашего мнения. Большой художник заслуживает, чтобы его жизнь защищали так же, как и жизнь главы королевства. Если бы убили божественного Данте, мир лишился бы величественного подспорья. Один сонет из «Новой жизни», одна страница «Божественной комедии» — и человек чувствует себя не таким одиноким во Вселенной.

— Поэтому-то, — наставительно произнес Донателло, мы должны очень стараться, чтобы не произошло ничего плохого с нашим другом Лоренцо.

— А вот я уверен, — пошутил золотых дел мастер, что тот, кто пытался меня убить, находится на содержании моего дорогого собрата Брунеллески. Я всегда был убежден, что он в обиде на меня за то, что обставил его на конкурсе двадцать лет назад. Не так ли, Филипо?

Брунеллески ответил неразборчивым ворчанием. Одетый во все черное, почти семидесятилетний, внешне он больше походил на молчальника, для которого в жизни не существовало тайн.

— Ошибаешься, друг мой. Поражение открыло мне глаза на мое настоящее призвание. Я считал себя золотых дел мастером, скульптором, тогда как я родился архитектором.

— Да еще каким! — убежденно воскликнул Козимо. — Купол Санта-Мария дель Фьоре, без сомнения, является самым новаторским в нашем веке. Гениальная идея использования подвижных подмостков и применения двойного покрытия навсегда запечатлеется в памяти поколений. — Он повернулся к Николасу де Куза: — Что вы думаете об этом, отец мой?

— У меня недостаточно познаний в архитектуре, чтобы вынести достойное суждение, и, увы, я еще не имел случая полюбоваться куполом собора изнутри. Тем не менее его внешний вид вызывает восхищение.

— Это пустяки, я уверен, что наш друг Брунеллески с удовольствием ознакомит вас со своим шедевром.

Архитектор любезно подтвердил:

— Разумеется. Назначайте день, отец мой.

— Концепция купола является нововведением, — добавил Альберти. — Невозможно было бы достигнуть подобного совершенства, не порвав с традициями и не почерпнув новую созидательную силу из источников античности. Это сближение геометрического пространства есть настоящий гимн славе наших греческих и римских предков. Величественный купол накроет своей вечной тенью все народы Тосканы!

Брунеллески в ответ на комплимент только поморгал:

— Нововведение или нет, достоверно одно: мой купол, как кажется, оскорбляет дух меньше, нежели двери баптистерия. Никто мне еще не угрожал, не пытался убить.

— Меня тоже, — вмешался Фра Анджелико улыбаясь. — Однако я художник и, как и отец де Куза, являюсь также священником.

— Конечно, — кивнул Козимо, — но вы не старались примирить Восток и Запад. Вы не признаете открыто, что нужно бы интересоваться Кораном, чтобы лучше понять ислам и приблизиться к нему. Вы не выдвигаете волнующих гипотез, связанных с движениями светил. От демонов вас, возможно, защищают ваши великодушие и щедрость.

Художник скромно потупился. Хозяин не ошибался. С тех пор как он работал самостоятельно, все доходы от картин он отдавал доминиканской общине.

Лоренцо тревожно спросил его:

— Ты и впрямь считаешь, что причиной покушения является моя работа?

— Кто знает? — заметил Фра Анджелико. — Смерть, может быть, ревнует к твоему таланту.

— Ну уж никак не смерть, — иронично произнес Брунеллески, — скорее уж наши фламандские собратья! Достаточно посмотреть, на их хмурые лица, когда они высаживаются у нас. Ревность их гложет.

— Абсурд! — возразил Альберти. — Они ценят наши работы и согласны с нашим новым взглядом на искусство. Я слышал, что один из их художников, самый известный, очень хорошо отзывается о моем трактате о живописи. У него даже есть один экземпляр.

— О ком речь? — поинтересовался Козимо.

— О Ван Эйке. Яне Ван Эйке.

— Ван Эйк? — вскрикнул Донателло. — Какое совпадение! Мне только что сообщили о его смерти.

Горестный огонек мелькнул в глазах Альберти.

— Очень жаль. Мне так хотелось с ним познакомиться. К тому же было бы очень интересно изучить его метод письма. Когда я был в Неаполе, мне предоставился удобный случай повосхищаться одним из его полотен. Могу вас заверить, что это творение поражает со всех сторон. В самой теме, портрете герцога Бургундского, нет ничего не обычного; зато живость тонов, прозрачность лессировки, богатство нюансов — уникальны. Я со всем смирением признаю, что никогда не видел подобных новшеств. Более того, чувствовалась смелость в построении ансамбля. Совершенно очевидно, что фламандец избавился от назойливого скопища ненужных деталей и тяжелой выразительности невыносимого готизма, предпочтя им реализм и достоверность, добиться которых пытаемся мы сами.

— В таком случае, — провозгласил Козимо, — я предлагаю поднять бокалы за почившего гения. За Ван Эйка!