Страница 91 из 97
«Стоп! — сказал он себе. — Что-то я становлюсь сентиментальным. Или старею? Не о том теперь надо думать. Не о том, не о том, не о том…»
В сущности, что о нем было известно тем, кому, может быть, уже утром предстояло вести с ним беседу? Практически ничего. И узнают только то, что он сочтет нужным, сообразуясь с легендой, им заявить. Прежде ему это легко давалось — искренность, особая доверительность в разговоре, которые сразу располагали к нему людей. Отработанный механизм взаимоотношений, верил он, не подведет его и теперь. Главное, держаться избранной тактики, первую часть которой он уже осуществил: благополучно избежал первичного, самого результативного, в общем, допроса, убедительно изобразив донельзя изнуренного, измотанного человека; все остальное должно пойти по накатанным рельсам. Иначе, считал он, все пройденное и приобретенное им за прошлую жизнь, — специальные навыки и собственное недюжинное чутье, поистине универсальное образование, включавшее знание четырех языков, — иначе все это ничто, шелуха, дым… А он пока что, до сего дня, ставил перед алтарем три свечки и твердо верил в три начала: себя, свои природные способности и, чего греха таить, капризную стерву — удачу, потому и не допускал мысли о случайном промахе или, упаси бог, провале.
«Ведь им даже не известно мое настоящее имя! — с тихой радостью подумал он и усилием воли вновь смежил веки, чтобы на сей раз уже без сновидений и нервотрепки скоротать ночь. — Для них я — всего-навсего Горбунов Николай Андреевич, ничем не примечательный инженер ничем не примечательной стройконторы; на том и будем держаться. Хороший бегун, если не может достичь призовой черты первым, сходит с дистанции. А мне до финиша еще далеко…»
В минуты, когда пропахшая духотой закрытого помещения и карболкой ночь сомкнулась над ним спасительной темнотой, давая отдых уставшему телу и истрепанным нервам, когда сознание меркло, успокоенное радужной феерией цветных картин, возникавших под крепко сжатыми веками, — в эти минуты он даже не подозревал, как недалек собственный его сход с дистанции, как неумолимо реален и близок последний его финиш в сумасшедших гонках по круто изгибающейся спирали… Много позже, по привычке суммируя итоги, он с иронией подумает, что, пожалуй, трех свечей перед алтарем всевышнего было мало. Наверно, не столь безмятежен был бы его сон в ту душную осеннюю ночь, подскажи ему провидение, дай намек, что подлинное его имя — Джеймс Гаррисон — стало известно компетентным органам задолго до того, как в Управление комитета государственной безопасности по Горьковской области поступил сигнал о странном пациенте — некоем Горбунове Николае Андреевиче, доставленном в травмопункт с тяжелейшей травмой черепа, в бессознательном состоянии. Это был сильный и мужественный человек, который, едва обретя способность говорить, обрисовал приметы напавшего на него человека, совпадавшие с обликом того, кто проходил по служебным документам под малопривлекательным псевдонимом Крот.
Дыхание спящего выравнивалось, пульс входил в норму…
— Янис, я жду доклада.
— Докладываю: объект — Рыжий — пересек трамвайные рельсы, вышел к аптеке. Заходил в два магазина — продуктовый и хозяйственный. Ничего не купил. Сейчас направляется к площади.
— Как ведет себя?
Динамик компактного переговорного устройства шипел и потрескивал, должно быть, питание подсело, но голос руководителя слышен был хорошо.
— Угрюм. По сторонам не смотрит.
— Будь внимателен, не упускай его из виду. У них сегодня встреча. Круминьша не видишь?
— Нет еще. Много народу.
— Круминьш на связи, — вклинился в эфир приятный басок.
— Илмар, как дела?
— Крот сегодня в отличной форме, исколесил полгорода. Дважды брал такси.
— Что-нибудь почувствовал?
— Вряд ли. Проверяется, как обычно.
— На тебе особая задача, Круминьш.
— Понимаю… Крот вышел на площадь. Столкнулся с мужчиной. Кажется, случайно. Попросил прикурить.
— Ведь он же не курит, Круминьш!
— Сейчас смолит вовсю, как заядлый курильщик.
— Чего-нибудь необычного не заметил?
— Нет. Как всегда. В руках дипломат. Больше ничего. Смотрит на часы. Вошел в молочное кафе.
— Что у тебя, Янис?
— Объект пересек площадь. Он что-то ищет. Остановился у кафе. Вошел. Всё. До связи!
— До связи, Янис. До связи, Илмар.
Кафе в этот предполуденный час было пустынным. Вялые официантки, должно быть, еще не придя в себя окончательно после сна, погромыхивали посудой, нарезали салфетки и веером рассовывали их по вазочкам.
Ожидая, пока на него обратят внимание, Джеймс выудил из дипломата книгу, нехотя листнул две-три страницы и положил ее на край стола.
Что-то подгорало на плите в кухне, и оттуда в зал проникал чуть заметный дымок, к которому Джеймс принюхивался с подозрением.
Свято следуя правилу, что завтрак должен быть плотным, он заказал себе рисовую кашу, горку блинов и стакан кефира с творожной ватрушкой, и пока масло таяло, янтарной желтизной разливаясь по рису, медленно, с наслаждением отхлебывал кефир, держа в поле зрения весь небольшой зал кафе и входную дверь, за которой кипела в многолюдье и прощальном осеннем солнце центральная площадь.
Прямо к его столику, неуклюже выбрасывая ноги, протопал через весь зал Рыжий, глухо спросил:
— Можно? Тут свободно?
Джеймс приглашающе взмахнул ладонью:
— Прошу!
— Спасибо.
Видно было, как не по нутру приходилась Рыжему вся эта игра в вежливость и чуждый его натуре этикет. Джеймс в душе рассмеялся своему внезапному желанию позлить этого островного бирюка утонченным европейским обхождением. В отличие от Рыжего, настроение у него было отменным, а будущее сулило только хорошее. Еще день, максимум два — и он вытянет голову из той петли, в которую добровольно дал себя всунуть, рискуя не где-нибудь в привычном Гонконге или Алжире, а здесь, в России. Минуют сутки, максимум двое — и спустя сорок восемь часов он с гордым и независимым видом ступит на привычную землю, доберется-таки до своих вожделенных тапочек и кофе, которые помогут расслабиться, успокоить его уже потерявшие былую эластичность, ставшие чересчур хрупкими нервы. Где-нибудь на траверзе Копенгаген — Стокгольм, в максимальной близости от советских берегов, специальное пассажирское судно, сделав порядочный крюк, поднимет его с утлого рыбацкого плота, который за немалые деньги, отчаянно торгуясь, подрядился гнать Рыжий, — и прощай, страна Муравия, прощайте, открытые и доверчивые славянские души!.. Джеймс вас не забудет и непременно бросит в благословение и память о вашей замечательной нации лишнюю монетку в жертвенную копилку церкви своего прихода, ведь он всегда был благодарным, и был до щепетильности верен своему принципу, когда платил за полученное добро… Смешно, однако именно этот угрюмоватый рыжий дундук, что сейчас истуканом сидел напротив него и мучительно потел в непривычной обстановке, служил гарантом его будущего благополучия, единственным пока что залогом освобождения от напряжения, в котором Джеймс пребывал последнее время. И это обстоятельство нельзя было не учитывать, какую бы иронию, почти фарс, оно ни заключало в себе.
— Рекомендую, коллега: закажите себе рисовую кашу. Здесь ее готовят прекрасно.
Ерзая на пластмассовом сиденье, не зная, куда убрать громадные свои руки, Рыжий буркнул, что предпочел бы сейчас закусить куском говядины.
— Увы, в молочном кафе говядину не подают, здесь другой ассортимент, — с улыбкой склонил голову набок Джеймс и, не меняя тона, спросил: — Все готово?
— Готово. Деньги принес?
— Сначала дело, потом расчет.
Рыжий убрал со стола руки, принялся мять ими колени.
— Мы договорились, что аванс сейчас. — Рыжий смотрел в упор, не мигая, крылья носа с серыми складками от глубоко въевшейся пыли тревожно напряглись. — Я рисковать за здорово живешь не собираюсь.
Джеймс осторожно промокнул тисненой бумажной салфеткой уголки губ.