Страница 62 из 233
сказать мог определенно, как сложится у них жизнь? А главное - родители,
отцовское слово, отцовская воля!..
Любовь. Разве для бедных она - сладкая, как весенний березовый сок,
любовь! Когда это было, чтобы замуж шли по любви? Женились и женятся
испокон веку, чтобы вместе горе мыкать, чтобы на поле и во дворе
управляться вместе, пахать, сеять, косить, детей растить! Вот для чего
женятся!
Любовь как первая детская радость - не успел почувствовать вкус этой
радости, как надо свиней пасти, помогать старшим! Любовь - миг, любовь -
пока ты девушка, а он - парень, по любви сходятся только свободные,
незамужние... И что тут удивительного, такая уж штука жизнь - вечные
заботы, вечное терпение, вечные горестные будни.
Смелость, твердость - какие могут быть смелость, твердость, если путь
заказан, если, хочешь не хочешь, вынужден идти, куда судьба ведет, если не
знаешь, куда податься?
Тогда смелости, твердости хватило, чтобы отбросить пустые думы,
сожаления - с достоинством, гордо пойти навстречу судьбе...
Может, о многом таком думала и тогда и позже 1 анна, чтобы утешить
себя, чтобы не очень болела душа, но в этих мыслях было и немало правды.
Может, даже все было правдой, горькой, противоречивой...
Раздумий много было потом... Тогда же, когда нападала мачеха, когда
отец в душе надеялся на ее удачу, думы были тяжелыми, смутными. Больше
всего, острее всего ощущалась тяжкая неизбежность судьбы, неотвратимость
того, что надвигалось. Вскоре мысли-сомнения отогнала, надо было идти к
тем, кто ждал в хате. Не рассуждала, не колебалась, послушно, покорно шла,
куда вели ее родители.
Жило одно чувство, одно утешение - испокон веку так заведено у людей:
воля родителей для девки - божья воля. Так было со всеми, так будет и с
ней. И нечего противиться, - надо слушаться их - родителей и бога...
И она слушалась. Не горевала, не возражала, шла рядом с ними. Так было
заведено, так делали все. Беспокоилась уже о том, чтобы не оплошать в
чем-нибудь на смотринах, все сделать так, как надо, не показать себя
недотепой.
Проходя мимо хаты к крыльцу, Ганна заметила, как в окне сверкнули
любопытные, острые глазки Сороки, и беспокойство ее усилилось. Она упругой
походкой взошла на крыльцо, гордо подняв голову, - как шла всегда, когда
знала, что за ней следят любопытные глаза.
В сенях мачеха заикнулась, чтобы помыла руки, нарядилась, но сразу же
умолкла, встретив взгляд, который говорил: сама знаю, что йадо.
- Принесите юбку, которая в клетку, фабричную кофту, черевики и фартук
белый!
Ганна проговорила это так сдержанно и так строго, что мачеха
почувствовала себя не мачехой, а младшей сестрой.
- Хорошо, хорошо. Сейчас... А ты разве - в каморку?
Ганна не ответила - взяла кружку, плеснула из нее на руки, и мачеха
заспешила в хату.
Отец все время стоял молча, наблюдал за Ганной так, будто терял ее
навсегда. Глядел и не мог наглядеться. Когда она, переодевшись в каморке,
вышла в красной сатиновой кофте, что переливалась огнем на ее плечах, на
груди, в белом фартуке, в высоко зашнурованных хромовых ботинках, в
которых ходила покойница мать, - когда Чернушка увидел ее, наряженную,
стройную, сильную, чернобровую красавицу, печальное лицо его невольно
засветилось восхищением. Готовясь проститься, потерять ее, он будто
впервые увидел дочь во всей красоте, и восхищение и гордость за нее на
время заполнили его душу, вытеснили все другие чувства.
"Как мак! Как маков цвет! Вылитая мать!" - подумал он радостно. Губы
его вдруг подернулись болью, глаза замигали - он вспомнил покойницу,
первую их встречу, незабываемый до смерти вишенник!
Чернушка обнял дочь и, робко всхлипнув, сказал:
- Дай тебе боже!..
Вслед за ним растроганно всхлипнула мачеха, шмыгнула носом.
- Иди, ждут!..
Едва они вошли в хату, Сорока вскочила, закрутилась, застрекотала:
- А, пришла гусочка! Дождался гусачок молодой поры золотой. Крутил
головкой, гусочку выглядывал, побаиваться начал - нет и нет! А она вот,
появилась - хата засветилась!
- Не ждали, - сказала мачеха. - Ганночка как раз бураки копала...
Сорока обошла, осмотрела, ощупала глазами Ганну со всех сторон,
направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный,
заросший, как леший, Прокоп.
- Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет
за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно
вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села.
Пришел молодой удалец, добрый купец!..
Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а
чаще всего в старого Глушака, как бы ожидая одобрения своему красноречию,
своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, -
молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной
на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.
Ганне от его упорного, непонятного взгляда было неловко.
- Ваш товар, наш купец! - проворчал Прокоп, обводя хмурыми глазами
из-под черно нависших бровей пирог и бутылку, которые уже стояли на столе.
- Купец - всем купцам купец! Сам молодой, чуб золотой, добра полны
клети - лучший на свете!..
- Купца не хаем, - сказал отец - Только - девка годами не вышла!..
Погулять бы еще надо!..
- Э, что с того гулянья!.. От гульбы конь портится, так и девка!..
- Семнадцать годков всего!..
- В самый раз, самый лучший квас! А то - перезреет, закиснет, станет
всем ненавистна. Станет как макуха - будет вековуха! Жалеть будет -
батька, мать проклинать, что не стали замуж выдавать! Жених вон какой: что
родом, что телом, что красой, что делом...
- Наша тоже - слава богу! - вступился за Ганну отец.
- И старательная, и умная, и послушная, - сразу поддержала его мачеха.
- И лицом - другую такую поискать!
Пусть хоть кто скажет: ничем не обделил бог!
- А Евхим - разве, сказать, не первый парень на все Курени? И ко всему
- достаток! Пойдет которая - не нахвалится на долю, и поест и попьет вволю!
- Наша, конечно, не богатая... - отозвался было отец, но мачеха не дала
ему договорить, бросилась сама в наступление:
- Не богатая, зато - с руками! Лишним ртом не будет!
Как иная с полным сундуком! И наварит, и напечет, и рубашку мужу
сошьет! И поросенка, и ребенка досмотрит! Визжать с голоду не будут!..
- Чего тут молоть попусту! - вступил в разговор старый Глушак
нетерпеливо, скрипуче. - Знаем всё, и мы и они - не дальние... Одним
словом - пирог берете?
Старик повел очками на мачеху, на отца, Ганну не спросил. Мачеха
немного помолчала для приличия, как бы размышляя:
- Да мы что же?.. Мы не против, если уж на то... Ганночка, поклонись
сватам, возьми пирог...
4
Назавтра, в воскресенье, был сговор. Глушаки, дядьки, тетки Глушаков
пили в тесной Чернушковой хате самогон, ели с таким аппетитом, что
нагоняли на мачеху страх, беспорядочно и громко разговаривали. За окнами,
сплющивая носы, жались дети, любопытные взрослые. Ганна время от времени
оглядывалась на них. Ей было в тягость это казавшееся долгим гулянье, она
ждала, когда все это кончится, весь этот невеселый, нудный гомон.
Когда в хате наконец стало тише и просторнее и остались только сваты и
родители, начали договариваться о дне свадьбы. Ганнин отец не спешил,
просил отложить недели на две-три, а Глушаковы сваты доказывали, что
"отклад не идет в лад", добивались, чтобы справить свадьбу сразу, в
следующее воскресенье. Старый Глушак почти все время молчал, - он тоже был