Страница 232 из 233
из этих комнат был шкаф, полный книг и тетрадей; в другом на стене висела
картина с какими-то зелеными и желтыми пятнами, с голубыми извилинами.
Картина эта почему-то называлась картою. И как будто показывала землю нашу
- Беларусь..
На другой стороне были еще три комнаты: в больших жили Параска и еще
одна учительница - Галина Ивановна, худая, кудрявая, - видно, злая; между
этими двумя комнатами располагалась узенькая кухня с печью ..
Ганна едва управилась с теткой Агапой, что прибегала сюда пораньше
каждое утро, истопить печи, - как и двор, и коридор, и комнаты начали
наполняться детскими голосами.
Дети так шумели, что Галина Ивановна несколько раз выходила из своей
комнаты и требовала, чтоб замолчали. Но голоса утихали ненадолго, только
когда отзвенел звонок и учительницы с тетрадями и книжками закрылись в
классах.
Так было весь день: дом то затихал, то полнился таким топотом и криком,
что казалось, чудом держались стекла в рамах Ганне нравился этот гам, это
кипенье, они веселили, бодрили ее. Когда начинались занятия и из-за дверей
классов слышались только тихие голоса кого-либо из малышей или учительниц,
ей хотелось детских криков, их веселости.
Среди этой непривычной жизни Ганне больше верилось, что вот и для нее
начинается иная, неведомая, хорошая жизнь. Эта вера светилась в душе,
когда, благодарная Параске, старательно мыла комнату, когда управлялась на
кухне, когда с детьми вытирала столики, убирала после занятий ..
Все же радость и веру чуть ли не все время омрачала тревога. Мыла ли
пол, управлялась ли на кухне, слышала ли, как затихают голоса в коридоре и
во дворе, тревожно поглядывала на площадь, прислушивалась к шагам. Все
ожидала: прибежит Евхим...
Он прибежал на третий день. Под вечер, тяжелый, решительный, ввалился в
Параскину комнату.
- Вам чего? - услышала Ганиа на кухне.
- Ганна у вас?
Ганна узнала: он. Дознался, нашел... Не удивилась: чтоб он, да не
нашел, да отступился так, сразу!
- А вы кто? - спросила Параска.
- Человек я, муж ее, если не знаете!
- А-а! Теперь знаю. - Параска говорила удивительно спокойно - Вы,
может, хотите, чтобы она вернулась к вам? - Не дала ему сказать, заявила
решительно:
- Так я могу передать- она к вам не вернется!
- Вернется или нет - ето мое дело, - оборвал он ее.
Ганна могла б и не выходить. Но ей было неловко прятаться в укрытии,
доставлять такие хлопоты одной Параске, скрываться за чужой спиной.
Странно: никакой тревоги, никакого страха не было, когда вошла в
комнату Параски, явилась ему на глаза.
- За чем пожаловал? - сказала ему железным голосом.
- Кватеру поглядеть захотелось! - Он стоял среди комнаты, красный от
ветра и гнева, в сапогах, в поддевке, с кнутом в руке. "На телеге
приехал..." - мелькнуло у нее в голове.
- Кватеру женкину поглядеть захотелось! - повторил он, выделяя особенно
"женкину".
- Погляди... - В ее голосе, во всей стати чувствовались издевка,
пренебрежение...
- Вижу, богато живешь!."
- Неплохо!
Он окинул глазами комнату, неприязненно глянул на.Параску, грузно
переступил с ноги на ногу.
- Дак, может, пора уже кончить ету кумедию! - сказал вдруг мягче,
сговорчиво.
- Дак я уже кончила.
Он пронизал ее взглядом:
- Ето ты твердо, насовсем?
- Хватит уже, испытала счастья!
- Ну, гляди! - в его голосе вновь послышалась угроза. - Чтоб не
раскаялась!
- Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!
- Я пока - по-доброму! - Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала
Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.
- А потом что? Заставите? - вступилась за Ганну Параска.
- Ето уже наше дело - что! - Евхим люто глянул на Параску. - Вам бы,
барышня, лучше не совать носа сюда!
- Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?
- Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело? - Он снова, уже
настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!
- Сейчас же побегу! Подожди! - Ганна хоть бы пошевелилась.
- Пока не поздно!
- Кончено все. Значит, поздно не будет!
- Ну, гляди ж! - грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался.
Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.
Не появлялся еще?
- Нет...
- Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..
Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все
равно - без меня тебе не жить! Знай!
Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре. -
Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым
своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К
людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать
все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет
назад, и жили, как не жил еще никто никогда...
Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе,
сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной
рекою...
В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме,
по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать
стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в
Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не
только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были
такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь
жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...
В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну,
отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней
несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь
надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в
этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой:
переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя
предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь
шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и
высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно,
горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе,
с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что
Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно
неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю
надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать
Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил";
"Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая
лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."
Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же
убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже,
справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на
Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя
вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая
совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе,
глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.
Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что
ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...
Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая
отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал