Страница 21 из 233
- Чего?
- Высоко! Как бы голова не закружилась!
Он захохотал, но сразу оборвал смех, перехватив строгий взгляд,
брошенный отцом.
- Не на вечерку званы... - проговорил Халимон.
Евхим промолчал, показывая сыновнюю покорность.
- Лестницу принеси!
Евхим бросился во двор. Приставляя лестницу к снопам, он украдкой
взглянул на отца и, когда увидел, что тот отвернулся, дружелюбно подмигнул
Ганне: не бойся, нечего бояться! ..
- Подержи немного, - попросила Ганна подругу, берясь за лестницу. -
Чтоб я случайно не убилась.
Лестница едва доставала до верха и стояла круто. Казалось, она вот-вот
оторвется от снопов, выпрямится и полетит назад и Ганна ударится спиной об
острые плашки ограды.
У нее замирало сердце, но надо было лезть и лезть, не медлить, потому
что там, внизу, ждал старый Корч.
Как только она с облегчением встала на снопы, рябоватый батрак подал ей
вилы, наклонил набок, взвалил на плечи лестницу. Глушак приказал стоящим у
привода пустить молотилку, и она тут же. легко и звонко застучала. Ганна
заторопилась, вилами подцепила под перевясло первый сноп, с усилием,
напрягаясь, приподняла и опустила вниз, к мостику, где рядом с отцом стоял
Евхим. Вилы, однако, не доставали до мостика, и сноп пришлось сбросить
Евхиму на руки.
Подхватив сноп, Евхим мигом развязал его, пододвинул по мостику к отцу.
Тот привычно разровнял его и частями пустил в барабан. Барабан, бешено
вертясь, жадно подхватил колосья, застучал по ним, довольный, с надрывом
засвистел, завыл.
С этого момента Глушаково гумно было полно гула, лязга, пыли,
расползавшейся к стенам, поднимавшейся до Ганны, до верха крыши,
вырывавшейся в открытые ворота. Ганна сноп за снопом подхватывала на вилы,
переносила, бросала Евхиму, который ловил их на лету, клал на мостик.
Взгляды их время от времени встречались, Евхим подстерегал ее глазами, от
них трудно, невозможно было ускользнуть. Было в глазах Евхима что-то
такое, что напоминало о том вечере, от чего она опять испытывала
неловкость, тревогу. Она делала вид, что не замечает и не понимает его
взглядов, помнит только одно: кто она и для чего тут, - работница,
батрачка.
Барабан выл и выл бешено, ненасытно, как бы напоминал Ганне о ее
обязанностях, не позволял задерживаться. Некогда было думать о
постороннем, рассуждать, надо было выбирать снопы, подцеплять их так,
чтобы они не падали с вил, умело бросать вниз. Один сноп - едва она
подняла его - стал расползаться, съезжать, - видно, перевясло было
некрепкое или развязалось. Она поспешно опустила сноп, принялась
перевязывать его. Глянула вниз, готовясь бросить сноп, и увидела, что
старик уже ждет, нетерпеливый, недовольный...
Когда снопы лежали близко, под руками, можно было не особенно спешить,
передохнуть минутку-другую. Снопы, однако, лежали не только рядом, но и
дальше и, можно сказать, совсем далеко, где-нибудь в углу, и тогда нельзя
было не спешить, не подгонять себя. Пока донесешь сноп на вилах, стараясь
не поскользнуться, не споткнуться, не вывихнуть ноги, - ходить по снопам -
это не по земле, - еле успеешь подать его вовремя. Походила, побегала так
- стала задыхаться, руки, ноги, спина налились тяжестью.
Но она будто и не замечала усталости: не в новинку это.
Все заботы, все мысли были об одном: не опоздать, успеть; ее взяли
работать, а работа - не потеха, не радость. Работать - это значит: пот
заливает глаза, шею, деревенеет спина, руки ломит от натуги, а ты не
обращай ни на что внимания, подцепляй сноп за снопом, бросай на мостик.
Затем Корч и позвал ее, а Корч не любит, чтобы работали кое-как, лишь бы
отбыть черед. Работать - это значит работать, мучиться. В этой муке только
и живет одно терпеливое, тупое, сладкое, как мечта, желание: когда-то это
должно кончиться - этот лязг, этот гул, эта спешка, и можно будет
распрямиться, и постоять, и отдаться радости отдыха. Когда это будет -
неизвестно, знает только - не скоро, не скоро...
Гудит, гремит гумно, пыль кружится, встает до самого верха крыши. Сноп,
еще один .. Еще один... Еще...
Когда старик махнул ей, что подавать уже не надо, Ганна с трудом могла
стоять. Колени подгибались, руки обессиленно дрожали, хотелось упасть и
ничего не видеть, не слышать.
Как сквозь сон услышала, что барабан опять гудит звонко, пусто, - не
молотит. Вскоре он и совсем умолк, гумно как бы омертвело, слышались
только голоса за стеной...
- Покорми коней! - сказал старый Глушак ровным сипловатым голосом
Евхиму, потом поднял глаза на Ганну. - А ты - слазь да, пока то, сё,
солому отгресть помоги...
На улице было уже не так пасмурно, как утром, сквозь тучи готово было
вот-вот прорваться солнце; после сумерек и пыли в гумне Ганна зажмурилась
от яркого света. Густой, но не сильный ветер обдал вспотевшее лицо
свежестью, погнал по спине, по рукам бодрый холодок, и ей стало легче.
Почти сразу же за ней вышел и старый Глушак. Запыленный, с соломинкой в
широкой, коротко подстриженной рыжей бороде, он глянул на стог, поморщился.
- Репа, расселась!.. Утоптать надо! - Заметив, что Хадоська хотела
что-то сказать, видимо оправдаться, опередил: - Пока Иван вернется!..
Иван повел с Евхимом кормить коней. Хадоська заторопилась покорно,
успокоительно говоря:
- Сейчас, сейчас, дядечко!..
Халимон ничего больше не сказав, неторопливо, старчески зашагал к
приводу, наклонился над колесом, что-то стал рассматривать...
Утаптывая с Хадоськой стог, Ганна видела, как вернулись от хаты старая
Глушачиха, несшая чугун, накрытый тряпкой, и Степан с лозовой корзиной за
плечами. Возле гумна лежало толстое, почерневшее от времени и дождей
бревно, старуха поставила возле него чугун, взяла у Степана корзину,
начала выкладывать на бревно хлеб, нож, ложки. Подготовив все, она
взглянула на мужа, который возился у привода, но не позвала его, а села на
бревно и стала ждать. Только когда Халимон подошел и принялся резать хлеб,
она засуетилась:
- Степанко!.. Куда ты девался?.. Обедать иди! Батько сидит ждет!..
Девки! И вы - слазьте!.. Похлебайте борща!..
Когда все сошлись, уселись, где кому пришлось, - не только Ганна и
Хадоська, чужие, но и Степан и старуха, с осторожностью, чинно, - старый
Глушак, выждав некоторое время, как бы давая всем почувствовать важность
момента, перекрестился:
- Дай боже!..
Он взял ложку, зачерпнул ею из чугуна, остренькими, как у хорька,
глазками оглядел сидящих. Все крестились, брались за ложки, - такие же
сдержанные, степенные, как и старый Глушак, будто старались быть похожими
на него. На Хадоськином лице Ганна заметила восхищенье и страх. "Будто не
старый Корч, а царь перед ней!" - невольно усмехнулась Ганна, но усмешка
тут же и погасла: старик сверкнул на нее глазом, словно услышал ее. "Как,
скажи ты, читает внутри!" - мелькнуло у нее в голове.
Обед показался ей невкусным и долгим, и она обрадовалась, когда Глушак
поднялся: слава богу, кончилось! Отойдя немного в сторону с Хадоськой,
услышала, как Глушачиха, собирая ложки, пожаловалась старику:
- Находилась я за конем!.. - В голосе ее почувствовалась покорная
просьба: - Может, кто-нибудь помоложе?
- Возле молотилки расторопность нужна! - сказал Халимон строго. Он
помолчал: - Ну ладно... Будешь солому откидывать.
Глушак позвал Хадоську, приказал стать к коням. Их как раз привели со
двора, и старик сам пошел к ним. Ганна слышала, как он спросил, хорошо ли
накормили, напоили коней, видела, как он взял за ногу гнедого, пощупал под