Страница 133 из 233
Растолковал Зайчику: - Самое основное - обобществление имущества!
- Самое основное, браточко, - засмеялся Зайчик, - ето осмелиться! Я,
ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть
грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!
- Правильно подметил, дядько Иван! - похвалил Зайчика Миканор. - Других
учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!
- Тут ничего удивительного, - рассудительно, спокойно промолвил Рудой.
- На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все
отчаянные герои на передовой - из простых людей, неграмотные, как правило.
И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он
знает, так сказать, что к чему, думает много.
А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный - он сразу решает
Или грудь в крестах, или голова в кустах.
- Ето неправильная теория! - возразил Миканор. - У нас теперь самые
герои - грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были
все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!
Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша
Губатый с возом.
- Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! - Зайчик заметил вблизи одного из
своих малышей, позвал: - Антось, иди сюда! - Посадил белобрысого, с тонкой
гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву -
Держись, братко!.. - Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул
отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. - Держись за Антося! Под
руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины!
Последний раз на единоличном едете! - Он тронул за узду сивого.
2
И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:
одни - задевая, посмеиваясь, другие - рассуждая, споря меж собой,
третьи - молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что
смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто
это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.
Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было
заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва
ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой,
тревогой, озлоблением...
Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз,ят и сводят
добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого
волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на
Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.
Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в
сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.
Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.
Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в
воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.
Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на
людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами,
выставляли рога, посылали в люд-"
ское, разноголосье тоскливое мычание.
Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами,
усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как
хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около
Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.
- Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! - просила, будто
стыдясь, тихая Алешина сестра. - Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом -
увидишь!.. Переставь, Хведорко!
- Не проткнет! - мирно и убежденно заявлял Хведор. - Чего ей протыкать!
В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..
- Чтоб кормила хорошо и - чтоб ласково с ею! - просила Зайчиха, за
подол которой держалось сопливое дитя. - Как накормишь да как ласково
подойдешь, дак даст что-то.
Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!
- Ласково буду! - клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная - от
непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной,
сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под
которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными
назад волосами - А чего ето, тетко, слезы у тебя? - спрашивала Вроде
Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. - Как все равно сына в
солдаты провожаешь! Жалко?
- А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:
как наживали ее, как выбирали... Как тешились... Наглядеться год не
могла... Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе... Подымусь,
ей-бо, пойду, погляжу... Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так
хорошо на душе.
Так и засну... Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается,
нет!..
- Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить
старую!
- Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен,
говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала!
Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот - не могу! На свете
другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью
вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что - не могу! Горько.
В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.
Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался
костылем:
- Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то - вот, не погляжу -
костылем которую!.. Не погляжу - по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров
только пужаете, пужалы чертовы!
- Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! - ласково, рассудительно
помогала мужу Вольга.
Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с
интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж
взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько
мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде
Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда
кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе
жить:
вон как смотрят одна на одну! - Глушак спокойно поправил:
- Привыкнут! Скотину ко всему приучить можно! На то и скотина!..
Вроде Игнат бросил какое-то насмешливое замечание, плюнул. Лесун
смотрел молча, понуро; слова не выдавил, так и поплелся со двора, не глядя
ни на кого, не обращая внимания на тех, кто с любопытством смотрел вслед.
Среди женщин, толпившихся во дворе, больше всего волновались Чернушкова
Кулина и Сорока.
- Как кто, а я - чтоб такое сделала когда? - Кулина вертела головой,
костлявое от худобы лицо было красным, злым; клялась перед всеми: -
Никогда, даже если силою будут...
- Жисть будет: придешь с работы - никакой заботы! - стрекотала отважно
Сорока. - Ни коровы, ни поросяти - одни стены в хате!.. Любота!
- Как это оно будет? - тревожилась Василева Маня. - Хорошо, у которых
нет ничего!
- Эге! - возразила невестке мать Василя. - Не жалко разве? Богатому
жалко корабля, а бедному - кошеля!
- Корова - не кошель! - сказала Вроде Игнатиха.
- То-то и оно!.. Что ето, правда, будет со всей выдумки етой?..
На Хонином дворе были большей частью мужчины. Здесь тоже толпились
около ворот, засматривали в сарай. Некоторые, и колхозники, и просто
любопытные, ходили в сарае около коней. И по двору и в воротах шныряли
дети, во всем похожие на тех, что были на Хведоровом дворе. Мужчины
держались более степенно, чем женщины, и рассуждали и посмеивались
сдержаннее, как и надлежит мужчинам. Многие были непривычно задумчивы,