Страница 126 из 233
- В артель? - засмеялся, будто услышав шутку, Глушак.
Хотя не подал виду, на мгновение растерялся от неожиданности: "В артель
- вот врезала! Брешет она или... вправду? .."
- В артель. - Годля кольнула пристальным взглядом, Глушак заметил в ее
глазу что-то острое, проницательное.
"Не врет, видать..."
- На что ему артель ета?
- Честно жить захотел на старости. - Глушак снова почувствовал в ее
голосе ехидство. - Без обмана захотел. Мозолем своим. Пролетаром захотел
стать!
"Вот оно что! Пролетаром! Удумал!" Заметил на себе Годлин сторожащий
взгляд, засмеялся веселее: ловко, мол, подшутила!
- Пролетаром? На что ето ему, Годля?
- А вы не знаете? - Годля не засмеялась, нацелилась1 глазом так, будто
хотела проникнуть внутрь к нему, к мыслям его. - Вам разве, дядько Глушак,
не хочется этого?
Невольно подумал: "Хитрая еврейка!" - но удержался; с тем же наивным
смешком сказал:
- Не хочется...
- Если ето правда, что вы говорите, что вам не хочется, то, значит, вы
не такой хитрый! - Однако говорила и смотрела так, что Глушак чувствовал:
не верит.
"Злая ж, собака!.. Зыркнет - будто в нутро, поганка, влазит!." Глушаку
уже не хотелось говорить: нехорошим становился разговор. Перевел на
другое: вот же, лихо ему, не повезло, выбрался раз в год купить кое-что -
и такая неудача! Будто лишнего времени много, чтоб мотаться попусту
туда-сюда.
Деликатный Эля вежливо, доверчиво покачал головой: конечно, жалко
вернуться домой, не купив ничего. Годля и словом для приличия не
отозвалась, стрельнула только глазом, вдруг заторопилась в сарай по
какой-то хозяйственной надобности.
"Вам, говорит, разве не хочется - пролетаром?!" - вспомнил Глушак,
вернувшись к возу. Поправил седелку, высвободив гриву лошади из-под
хомута, но делал все как во сне, не видя: его переполняло беспокойство.
"Разбередила душу, одноглазая!" - бросил недобрый взгляд на Годлин двор.
Вспомнил, отметил особо, будто угрозу какую: "Значит, вы не такой
хитрый!"; начал удивленными, встревоженными мыслями кружить вокруг Нохима:
что придумал, хитрый торгаш! Придумал такое, что сроду не пришло бы в
голову ему, глупому куреневскому лаптю! Сам решил распотрошить, своими
руками, все, что наживал день за днем, годами! Во всем этом угадывался
такой огромный, страшный смысл, что в груди у Глушака леденело.
Будто на привязи держало его здесь - дождаться Нохима, расспросить обо
всем: выпытать, вызнать все, что можно Но стоять на виду, перед окнами
этой ехидной еврейки, мозолить глаза глинищанским сплетницам было ни к
чему: совсем ни к чему было показывать всем свой страх и свою
озабоченность. К тому же и не большая радость - сидеть без толку, томиться
ожиданием. Рассудил - податься пока в Туманы к свояку: и дорога недалекая,
и, возвращаясь, остановиться можно тут снова, как бы просто так, по пути
назад...
И заодно узнаешь там, может, что-либо - что делается на свете...
Когда ехал, поглядывал на шлях: думал, Нохим встретится, но того не
было видно. Так и докатил до Туманов.
Баран Игнат - тумановский свояк - был дома; не обрадовался, не
удивился, но обычая не нарушил: достал бутылку самогонки, поставил на
стол. Рыжий, косматый Игнат, скоро осоловевший, уставясь глуповатыми
глазами в стол, почти все время молчал: недаром дали прозвище - Баран. Но
Глушак узнал, что надо: и здесь вертятся голодранцы; сами влезли в артель
и других тянут чуть не силой. Только другие - поумнее, хозяева - не
спешат, косо посматривают: решили твердо жить по-своему, на своей земле,
со своими конями...
Оттого ли, что выговорился с толковой Баранихой, оттого ли, что выпил,
на душе было веселее, когда ехал обратно в Глинищи. Еще с улицы заметил,
что Нохим вернулся:
во дворе стояла телега. С легким, хмельным настроением остановил коня,
привязал к штакетнику. Сарай был открыт, и Глушак сразу направился туда.
Он не ошибся: Нохим был в сарае. Глушак сказал "добрый день", с интересом
посмотрел, как Нохим кормит коня. Нохим, было видно, ухаживал за конем не
первый раз, но Глушаку не доводилось видеть торговца за таким занятием:
привык видеть в лавке. К тому же и на одежду нельзя было не обратить
внимания: и рубашка посконная, холщовая, и штаны домотканые - мужик, да и
только! "Из кожи лезет - хочет показать, что трудящий тоже!" - заключил
Глушак, но не сказал об этом ни слова.
- Что ж не торгуешь? - добродушно попрекнул он. - По два раза приезжать
приходится!
- А хоть бы и двенадцать раз - все равно замок был бы на лавке. - Нохим
вытер белые руки сеном, заявил: - Не торгую.
- Почему ж ето?
- Нечем торговать. Разорился совсем.
Глушак подумал: "Каждый рад был бы разориться, как ты! Денег, видать,
считай - не пересчитаешь! Упрятал куданибудь!" - но сделал вид, что
поверил, бросил, будто сочувствуя:
- Оно конечно. По теперешнему времени не разгонишься очень.
- Можно было бы и развернуться, если б умение да если б не добрый
Нохимов характер. Все пошло людям, Халимон, можно сказать, задаром. Пустил
по ветру все добро, дурная голова, а не заработал от людей и спасибо! Не
то что грошей! Батько мне говорил: "Не умеешь торговать, Нохим, - не
берись!
Торговать - ето не сапоги шить!" Торговля ловкость любит, а ловкости у
меня нет! А если ловкости нет, дак и торговли нет! Есть только одни мыши
на полках! Вот что есть!
- Мышей у меня своих хватает, Нохим. Соли, может, найдется с полпуда?
- Разве что тебе только, из своего запаса. Из того, что себе приберегал
про черный день. - Нохим вышел из сарая, закрыл ворота. - Бросил совсем
торговлю я. Вижу уже: не за свое дело взялся. Батько мне тогда правду
говорил. Мое дело, Халимон, в мастерской сапоги шить. Ты ж, может,
помнишь, что я когда-то в сапожной каморке горбился? Из рабочих людей, из
рабочего класса вышел, сам знаешь. Дак куда уже нам, рабочему классу, в
торговлю лезть?
- Ты совсем ето - закрыть хочешь? - не верилось Глушаку.
- А чего тут закрывать! Закрылось уже, можно сказать!
Само! Чего там было закрывать - бутылка какая керосина, три пачки
спичек да горсть соли! Только звание одно, что лавка, торговля своя!
Только руки пачкал, дурная голова!
Было из-за чего слушать, как тебя всякий, извините, называет нэпманом,
капиталистом, буржуем! Из-за какой-то бутылки керосина, что ты дал
советскому крестьянину! Зачем мне ето нужно, Халимон?! Разве я сам - какой
враг советской власти? Я только добра хотел власти, помочь хотел!
А если вам не нравится ето, дак зачем мне оно! За что я мучиться буду!
Вернусь назад, в рабочий класс, в сапожники. В артели сапоги шить буду!
Уже когда Нохим набыпал в сумку соли, Глушак не выдержал,
поинтересовался осторожно:
- Слышал я, что Ицко уехал куда-то?
- Уехал... - Нохим вздохнул, почувствовал Глушак, неискренне; глянул
внимательно и, как мог, приязненно:
- А что там еще говорили?
- Ну, что уехал куда-то...
- Уехал, кинул батька. Сказал мне: с таким буржуем, как ты, стыдно жить
в одном доме! Бросил все и уехал!..
Вот вырастил дитя, Халимон!..
Глушак пристально следил: может, проговорится хоть словом, проронит
что-либо для догадки, - нет, ведет осторожно, хитро. Старик поддел:
- В Москву, говорят?
- В Москву или в Киев - кто знает! Не пишет! - Нохим покачал головой,
будто укорял сына.
- Учиться, говорят?