Любовные утехи богемы

Флобер и дю Камп быстро заметили, что в каирских борделях не было альм, а они составляли неотъемлемый элемент восточной фантасмагории. Где же были эти пресловутые танцовщицы, рассказы путешественников о которых источали столько красоты и чувственности? Искать их в Каире было бесполезно, сказал им Нерваль; нужно было ехать в Эснех, что в Верхнем Египте. Он также уточнил: «…теперь этот город, стоящий на месте древних Фив, является чем-то вроде Капуи для иностранцев, плывущих вверх по Нилу. Здесь есть свои Лаисы и Аспазии, которые ведут роскошную жизнь и богатеют главным образом за счет англичан. Им принадлежат дворцы и невольники, подобно знаменитой Родопе, они могли бы построить для себя пирамиды, чтобы прославить себя, если бы в наши дни было еще в моде нагромоздить на свое тело груду камней, но сейчас женщины предпочитают бриллианты».

Выехав из Каира на корабле, два друга добрались до Иены 6 марта в восемь часов утра. Они завтракали, когда одна женщина пришла предложить им танцевальный спектакль. В доме, куда она их привела, другая женщина, от которой пахло теребентином, окропила им руки розовой водой. И тогда появилась Кучук-Ханем. Предоставим слово самому Флоберу, который в заметках, на скорую руку сделанных в записной книжке, оставил следующее свидетельство о восхитительных моментах, проведенных в ее обществе: «[Она] светлее арабки, только кожа светло-кофейного цвета, тело упругое и чистое; когда она садится, на боках [образуются] бронзовые складки; крупные глаза, черные брови, черные вьющиеся волосы, собранные повязкой. (…) Ожерелье из полых крупных золотых бусин в две или три нитки; серьги в форме немного выпуклого золотого диска, по краям которого маленькие золотые бусины. Она спрашивает нас, не хотим ли мы небольшую фантазию. Макс просит сначала развлечься с ней и спускается. Я следом.

На первом этаже комната с диваном… Танец. Приходят музыканты, ребенок и старик, левый глаз повязан тряпкой, они оба бренчат на реббабехе, инструменте, напоминающем скрипку с металлическим ответвлением. (…) Кучук-Ханем и Бембех танцуют, танец Кучук груб, как фрикции; ее грудь сжата рубашкой таким образом, что каждая из них открыта и прижата к другой. Для танца она обматывает свою шею коричневой шалью с золотыми полосками, от которой ленточками опускаются три золотые кисточки. Она поднимается то на одной ноге, то на другой (одна нога остается на земле, другая поднимается в воздух; икра той, что поднимается, проходит около берцовой кости другой, и это сопровождается легким прыжком) (…) Кучу к взяла тарабук, ее манера игры восхитительна, левая рука с опущенным вниз локтем и поднятой вверх кистью, а пальцы бегают по коже тарабука. Эти дамы, и особенно старый музыкант, пьют водку в огромных количествах. Танец Кучук с моим тарабуком на голове. Мы выпиваем по чашечке кофе».

После этого знакомства Флобер и дю Камп отправляются осмотреть город и сделать фотографии храма. Возвращаются они только ночью.

«Ужин. Мы возвращаемся к Кучук. Комната освещена тремя фитилями в чашках, полных масла, сделанных из жести, какие бывают на стенах некоторых церквей. Музыканты на месте; поспешно берут маленькие стаканчики, денежный подарок и наши сабли производят свой эффект; входит Сафьях Зугерах, маленькая женщина с крупным носом и глубоко посаженными глазами, хищными и чувственными; ее ожерелье из пиастров тарахтит, как тележка; она входит и целует нам руки; четыре женщины садятся в ряд на диван и поют. Лампы отбрасывают дрожащие ромбы на стены, свет желтый. На Бембех розовое платье с широкими рукавами из светлой ткани и волосы, покрытые черной косынкой, как у Феллаха. Все поют, звенят тарабуки, а монотонные ребеки создают громкий басовый звук. Тихо. Мне показалось, что это была траурная песня. (…)

Совокупление с Сафьях Зугерах («малышка Софи»), которая замарала диван, она развращена, подвижна, восхитительна. Но лучшим было второе совокупление с Кучук. Ее орган напомнил мне бархатные валики, я чувствовал себя тигром. (…)

Мы занимались любовью, она хотела оставаться на краю кровати. Фитиль лампы находился в овальном стакане. После совокупления она засыпает, обняв мою руку, она храпит; свет лампы, который почти не доходит до нас, оставляет на ее красивом лбе треугольник цвета металла, остальная часть тела скрыта в темноте. Ее маленькая собачка спала на диване на моей шелковой рубашке. Так как она жаловалась, что кашляет, я поверх одеяла накрыл ее своим пальто. Я слышал, как Жозеф и охрана вполголоса разговаривали. Я предавался ярким мечтам, переполненным воспоминаниями. Ощущение прикосновения ее живота к яичкам, вульва, еще более теплая, чем живот, грела меня, как нагретое железо. В другой раз я заснул, запустив палец за ее ожерелье, словно хотел удержать ее, если она проснется. Я думал о том, как мы спали вместе. Без четверти три пробуждение и нежное совокупление (…).

Утром отъезд. Прощаемся очень спокойно. Два матроса приходят, чтобы отнести наши вещи на лодку. Ветер. Арабы, идущие по открытому пространству. Горы не были такими же нежно-розовыми, как утром, когда мы уезжали от Кучук (…)».

26-го они возвратились в Иену. Вторая ночь оказалась печальной. «Из-за всего этого стало грустно; как и в первый день, она натерла свои груди розовой водой. Все кончено, я ее больше никогда не увижу, и ее лицо постепенно сотрется в моей памяти!» Лжец! Удар резца был достаточно силен, чтобы оставить глубокий след на медном листе, с которого печатают гравюру. Настолько глубокий, что, затерявшись где-то недалеко от Константинополя, он писал своему другу Буиле: «Почему меня снедает грустное желание вернуться в Египет, подняться по Нилу и снова увидеть Кучук-Ханем?…Я провел там вечер, какие нечасто выпадают на нашу долю. Я это хорошо понял».

«Как болезненно было бы это для самолюбия, если бы, уезжая, можно быть уверенным, что ты оставляешь после себя воспоминание, что она будет думать о тебе больше, чем о других, и что ты останешься в ее сердце!» — писал он на следующий день после знакомства с Кучук. Неизвестно, сохранила ли Кучук в своей душе воспоминание о Флобере. Однако хорошо известно, что сам Флобер так и не смог позабыть эту очаровательную шлюху из Тропика Рака. Его всегда будет сопровождать воспоминание о ней. Вспоминая о ней, он практически заставит ревновать Луизу Коле, свою любовницу.

Луиза Коле, специальный корреспондент газеты «Сьекль», на открытии Суэцкого канала в 1863 году даже совершит путешествие в Иену, чтобы обнаружить там следы легендарной куртизанки Кучук-Ха-нем. Об этом путешествии она расскажет в книге «Яркие страны», опубликованной в 1879 году у Дентю.

При помощи нескольких фраз Флобер пытался умерить ревность своей любовницы: «Что касается Кучук-Ханем, то можешь быть уверена, что она ничего не испытала: за моральное удовлетворение я отвечаю, а в физическом удовлетворении я очень сомневаюсь. Восточная женщина — это машина, и не более; она не делает никакого различия между двумя мужчинами. Курить, ходить в баню, красить себе ресницы и пить кофе — вот круг ее занятий и сфера существования».

Ветер, гудящий в тростнике, который он услышал, выйдя из объятий Кучук, станет постоянным спутником его сладострастия и сладострастия его персонажей, в частности, Эммы Бовари. А что касается образов и ароматов Эснеха, то внимательный читатель найдет множество скрытых следов на страницах Саламбо. Прекрасная Саламбо! Крючки на тунике, поддерживающей и прижимающей ее груди друг к другу, пока она танцевала, напоминают о вечере в Эснехе, точно так же как ароматы, которыми наслаждается Мато: «Мед, перец, фимиам и еще один запах». Этот еще один запах, не запах ли это теребентина, который Флобер вдыхал вместе с запахом розовой воды?

«Я целовал женщин Нубии, которые носили колье из золотых пиастров, ниспадавшие им до самых бедер, и пояса из цветного жемчуга на животе. Как они танцевали!»

На старом Востоке все возможно, как скажет Лоти. И Флобер в своей любви к непривычным ощущениям зайдет достаточно далеко, что он не преминет объяснить своему другу Буиле. «Здесь это очень распространено. В своей склонности к содомии признаются и говорят за гостевым столом. Лишь иногда немного запираются, за что их все ругают и, в конце концов, добиваются признания. Путешествуя ради углубления наших познаний и по заданию, которое дало нам правительство, мы считали своим долгом испытать на себе такой вид плотской любви. Возможность еще не представилась, но мы все же ее ищем. Это практикуется в банях. Баню снимают (за пять франков, куда входит плата за массажистов, трубку, кофе, белье) и развлекаются с мальчиком в одной из комнат. Ты, впрочем, вряд ли знаешь, что все мальчики из бань — педерасты. Последние массажисты, которые приходят натереть вас, когда все закончено, обычно симпатичные молодые люди. Мы заметили одного такого в заведении, расположенном неподалеку от нас. Я снял баню для меня одного и отправился туда. Чудак в тот день отсутствовал! Я сидел в парильне в одиночестве, глядя, как за витражами на воде сгущалась темнота; повсюду текла горячая вода; толстый, как вол, я думал о множестве разных вещей, пока все мои поры не открылась. Это очень приятно и навевает нежную грусть, принимать вот так баню в одиночестве в этих сумрачных комнатах, где малейший шум отдается, словно пушечный залп, пока голые келлаки перекрикиваются друг с другом и когда они щупают и переворачивают тебя, как бальзамировщики, которые готовят покойника к могиле. В тот день (позавчера, в понедельник) мой келлак натирал меня нежно; дойдя до моих нежных мест, он приподнял мои яички, чтобы почистить их, и принялся правой рукой тереть мой член; когда же из меня изверглось семя во время одного из натяжений, он склонился к моему плечу, постоянно повторяя «бачи, бачи» (что значит «чаевые, чаевые»). Это был мужчина лет пятидесяти, недостойный, отвратительный. Представь себе мою реакцию, а еще эти «бачи, бачи». Я слегка оттолкнул его, говоря «лах, лах», т. е. «нет, нет». Он подумал, что я сержусь и сделал жалостливую мину. Тогда я слегка похлопал его по плечу, повторяя при этом более мягко: «лах, лах». Тогда он улыбнулся, и его улыбка говорила: «Ты все же свинья, но сегодня ты думаешь, что не хочешь». Что до меня, то я хохотал во весь голос, что тот потешный старик. Свод комнаты с бассейном резонировал в темноте. Но самое смешное началось потом, когда из моего кабинета, завернувшись в простыни и покуривая наргиле, я время от времени кричал драгоману, оставшемуся в проходной комнате: «Ну что, Жозеф, мальчик которого мы видели до этого, не пришел?» — «Нет, месье». — «Черт побери!» И так далее — монолог раздосадованного человека».