Страница 32 из 65
Рассказывают, что Бюффон делал записи на манжетах; Бодлер, собираясь заняться любовью, надевает перчатки.
Возможно, под покровом утрированной лексики «Цветов зла», терзаний и нервических содроганий мы обнаружим лишь тепловато-безвкусное Безразличие, которое хуже любой, даже самой чудовищной пытки.
«О, почему он любит выставлять напоказ свои фигуры гниющих веществ под шум оргий и завывания бури; он описывает смешное и грустное из любви к тому и другому…» — сказал о Бодлере один из его литературных собратьев.
Временами голос Бодлера звучит так, словно это голос прилежного ученика из школы Ламетри или маркиза де Сада: «Преступные склонности, впитываемые уже в материнской утробе, от природы присущи человеку-животному. Добродетель, напротив, искусственна, сверхприродна, и недаром во все времена и всем народам требовались боги и пророки, дабы внушить ее людям, еще не вышедшим из животного состояния, поскольку без их помощи сам по себе человек не смог бы ее открыть. Зло совершается без усилий, естественно, неизбежно; добро же всегда является плодом искусства…»
В своих заметках он хотел развить мысль «о необходимости бить женщин…»
Там же найдем и другие признания, преисполненные цинизма по отношению и к любви, и к женской природе:
«Меня всегда удивляло, как это женщинам дозволено входить в церковь. О чем им толковать с Богом?
Вечная Венера (каприз, истерия, фантазия) есть одна из соблазнительных личин Дьявола.
Когда молодой писатель правит первую в жизни корректуру, он горд, словно школяр, подцепивший сифилис.
Женщина не умеет отделить душу от тела. Она примитивна, как животные. Сатирик объяснил бы это тем, что у нее нет ничего, кроме тела».
Бодлер был владельцем коллекции рисунков девочек работы Константана Ги, которые были представлены на экспозиции, состоявшейся после его смерти, под общим названием «Low life» («низкая жизнь») (по контрасту с «High life» — «высокая жизнь»).
Этот черный романтизм сделает из сифилиса исключительную болезнь. В конце XIX века в нем даже находили что-то эстетическое. Эстетику ужасного и очарование с душком. Mors syphilitica, смерть от сифилиса, притаившаяся, словно мурена, внутри горячего и желанного женского тела, поджидала неосторожного человека и околдовывала его в виде бодлеровского образа.
Теперь в ад поднимались, вместо того чтобы в него опускаться. Эрос и Танатос встретились в теле, зараженном проституткой, причем она приобрела красоту мрачных идолов Гюстава Моро. Будучи вынужденной скрывать разрушительные последствия сифилиса, она сама стала произведением искусства. «Какое прекрасное разложение скрывается за этой эмалью грима и в этих трещинах морщин! — писал Жан Лоррен. — Я люблю ее зачумленный вид, ее вид черной девственницы, наряженной в атлас, каких можно видеть в часовнях Испании. Как прекрасно она выглядит, подобно Мадонне в ужасе, среди кортежа кающихся грешников Гойи! Это Нотр-Дам семи грехов…»
Элегантная внешность и английские манеры молодого человека производили впечатление на женщин. Но Бодлер даже не пытался завязать роман с приличной замужней дамой или хотя бы с опрятной гризеткой. Робость, гипертрофированная саморефлексия, неуверенность в себе как мужчине заставляли его искать партнершу, по отношению к которой он мог бы чувствовать свое полное превосходство и ничем не смущаться.
Такой партнершей стала некая Жанна Дюваль, статистка в одном из парижских театриков. Бодлер сошелся с ней весной 1842 г., и в течение 20 лет она оставалась его постоянной любовницей. Хотя «черная Венера» (Жанна была квартеронкой) на самом деле не отличалась ни особенной красотой, ни тем более умом или талантом, хотя она проявляла открытое презрение к литературным занятиям Бодлера и постоянно требовала у него денег и изменяла ему при любой возможности, ее бесстыдная чувственность устраивала поэта и тем самым отчасти примиряла с жизнью. Проклиная Жанну за ее вздорность, злобность, жадность, он все же привязался к ней. Когда весной 1859 г. на почве алкоголизма Жанну разбил паралич, поэт продолжал жить с ней под одной крышей и скорее всего, поддерживал материально вплоть до своей смерти.
После судебных преследований силы поэта быстро шли на убыль. Последняя серьезная вспышка энергии относится к декабрю 1861 г., когда Бодлер, все еще переживавший судебный приговор четырехлетней давности, попытался реабилитировать себя в глазах общества и неожиданно выдвинул свою кандидатуру в Академию.
Тогда же, в начале 1862 г., в полный голос заговорила болезнь — следствие сифилиса, полученного в молодости, злоупотреблений наркотиками, а позднее и алкоголем. Бодлера мучают постоянные головокружения, жар, бессоница, физические и психические кризы, ему кажется, что мозг его размягчается и что он на пороге слабоумия.
«Я позабыл имя той проститутки. Да что уж там! Припомню на Страшном суде».
Таков был Бодлер — слабый, несчастный человек, безвольный эгоист, требовавший от других любви, но не умевший дать ее даже собственной матери и потому всю жизнь терзавший себя и окружающих.
Когда шлюхи были в трауре
Несомненно, неспособный поступать, как все, Гюго двигался в любви совершенно особенным путем. Будучи поглощенный целиком и полностью творчеством и стремлением занять позицию в обществе, его юность была исключительно аскетичной, подобно юности Мариуса, героя «Отверженных». Другими словами, ничего общего с непристойностями Мюссэ, Мериме и даже Бальзака. Связь с Жюльеттой Друэ была быстро обращена в официальные отношения «напоминавшие брак. Что же до проституток, то их у него, кажется, не было, а внимание он проявлял к ним скорее доброжелательное и сострадательное, чем эротическое, о чем свидетельствует история, имевшая место 9 января 1841 года.
Когда он ожидал кабриолет на улице Тэбу, он заметил одного франта, внешне сынка богатых родителей. Он забавлялся тем, что бросал снежки в декольте проститутки, которая стояла в ожидании клиентов на углу. Мороз был сильный. Проститутка что-то сказала молодому человеку, и завязалась ссора. Совершенно закономерно полиция пренебрегла франтом и схватила проститутку, чтобы отвести ее в участок. Та пыталась убедить их в своей невиновности. Бесполезно!
Несмотря на все просьбы и мольбы, полицейские повели ее к комиссару. Гюго, а он пристроился к кортежу зевак, колебался некоторое время, решая, стоит ли ему войти и дать свидетельство против такой несправедливости. Сколько распахнется глоток на следующий день, когда станет известно, что он, знаменитый писатель, преуспевающий драматический автор, новый французский академик, так вот запросто пришел, чтобы защитить вульгарную шлюху? В ту эпоху полиция пользовалась практически неограниченными правами по отношению к женщинам, обвиненным в занятиях проституцией. Простого административного решения достаточно, чтобы отправить такую женщину на шесть месяцев гнить в мрачную тюрьму Сен-Лазар. Когда Гюго наконец решился, протокол был уже составлен. Он назвал себя. Польщенный тем, что он встретил такую значительную персону, комиссар вежливо его выслушал, понял суть его показаний, но заметил, что особенности процедуры делали невозможным освобождение девушки при условии, что Гюго не подпишет свои показания. Подписать означало вписать свое имя в один ряд с другими именами этой некрасивой истории. Какая разница! Гюго поставил свою подпись под пораженным взором девушки, которая никак не могла понять, по какой такой таинственной причине этот буржуа вступился за нее. Причем по своей собственной инициативе, не требуя при этом за ее свободу никакого вознаграждения.