Любовные утехи богемы

Море стало серым, а смерть нашла свою жертву. Изможденная, болезненно румяная Мари с ужасом заметила, что больше не возбуждает желания. На смену веренице ветреных любовников пришел ломбард. Лошади и драгоценности пошли на оплату врачей и последних выходов в Оперу и Пале-Рояль, где ее появление буквально потрясло присутствовавших. Поговаривали, что Мари вышла из могилы, чтобы упрекнуть за то, что ее безразлично покинули, хотя еще вчера любой молодой человек почитал за счастье валяться у ее ног.

Выдержка из реестра смертей 9-го округа: «Тысяча восемьсот сорок седьмого года третьего февраля в Париже, в первом округе, скончалась Альфонсина Плесси, рантье, проживавшая на улице Мадлен, в возрасте двадцати трех лет, уроженка коммуны Орн, незамужняя».

Двумя днями позже ее похоронили на Монмартрском кладбище.

На следующий день после разрыва Аде отправился в путешествие по Испании и Алжиру, его сопровождали распутник-отец, художник Луи Буланже, чернокожий слуга, откликавшийся на имя О-де-Бенжуан и литературный негр Огюст Маке. Кончита, Анна-Мария и Лолита уступили настойчивым атакам обоих Дюма, которые (поэты они или нет, в конце концов?) не смогли помешать себе замаскировать эту оплачиваемую любовь под свои фантазии в андалузском стиле, переполненные балконами, серенадами, дуэньями и веревочными лестницами. Однако на фоне гитарных рулад грустная ритурнель, наигрываемая на гитаре одним пальцем, постоянно вертелась в голове младшего Александра: «По-ки-даешь-и-ухо-дишь-ухо-дишь-и-по-ки-даешь». И когда ему было сообщено о болезни Мари, он ответил: «Если я найду хотя бы слово на почте до востребования на мое имя, слово, которое прощало бы ошибку, которую я совершил около года назад, я вернусь во Францию не таким грустным; если я буду прощен, я буду счастлив, когда вы выздоровеете».

Ответ ждал его в Марселе; это была депеша. Три строчки в журнале. Мари умерла. В мгновение ока он оказался в Париже. В комнатах, где его так любили, шум распродажи с аукциона уже утихал. Удар был настолько сильным, и дороги назад уже не было: то, что он не был прощен, делало забвение невозможным. Отныне Аде не сможет освободиться от Мари.

Единственно возможный способ искупить свою вину он открыл три месяца спустя, когда перенес в роман, последнюю вспышку уже угасавшего романтизма, историю своей невозможной любви, так же как поступили до него Мюссе, Гюго, Мериме и Санд. В этом романе, носившем характер морального искупления, он выразил свой стыд и душевную красоту своей возлюбленной. Она предстала на страницах книги в виде грешницы, обретшей прощение благодаря любви и принесшей в жертву состояние и тщеславие, чтобы не навредить человеку, которого она любила. «Мари Дюплесси была одной из последних исключительных куртизанок, у которых было сердце», — заявил он, совершив тем самым акт покаяния.

Каждый успокаивает свою совесть так, как он может. Способ, к которому прибег Дюма, был, несомненно, гениальным, так как роман имел заметный успех, а пьеса, которую он написал на его основании, была встречена триумфом.

После излишеств молодости, Дюма-сын вел себя очень осмотрительно с женщинами. В романе, озаглавленном «Дело Клеменсо», он боролся со своими демонами, выведя на сцену скульптора. Узнав, что его жена была нимфоманкой, тот сбежал, совершенно смущенный ее животной наивностью, ее неведением о раскаянии в грехе и покорностью удовольствиям. Но его стали быстро преследовать плотские воспоминания, он стал мечтать, подобно святому Антуану Флобера, и вернулся в свой дом. А после пылкой ночи любви рано утром задушил это двоедушное существо.

Что делаешь ты, о чем думаешь?

Зачем, безутешная душа, смотреть в прошлое,

которое никогда не вернется?

Эротоман Доде

Доде никогда не скрывал от кого бы то ни было, что его желания всегда брали верх над его чувствами. Те, кто попадался в сети его красоты, как попадаются мухи в паутину, и кто котел сделать из него болонку с розовым шелковым бантиком, просто-напросто не обладали элементарной рассудительностью.

Доде говорил друзьям: «Представьте себе, что в эти дни наступила годовщина моего брака… Вы знаете, что я люблю мою жену за кучу вещей, за ее достоинства, которые знаю я один. Затем, я не думаю, что вам нужно напоминать, что я обожаю нашего ребенка, и это только усиливает мои чувства к жене…

И вот мне в голову пришла мысль подарить моей жене букет цветов. И я попадаю на улицу Аржантейль, на эту священную улицу, к этим черным дверям, где оголяются грязные женщины, те, что мне нравятся, когда я распален, — в общем, я провожу с полчаса, делая вид, что ожидаю омнибус, но на самом доле ничего не ожидая, словно собака в жару, вдыхая запах проституции, которым пропитаны те места».

Было невозможно быть красивее Альфонса Доде. Его черты были прозрачно тонкими и почти по-женски изящными, но очень четкими в своих линиях и рельефе, что полностью исключало слащавость. Тонкая надушенная кожа, коричневые пышные волосы, исключительно шелковистая борода; и необыкновенные глаза. Близорукость придавала им глубину и ни с чем не сравнимую бархатистость.

Первые годы его детства, проведенные в Ниме, были счастливыми, но все изменилось, когда его отправили в Лион, где ему пришлось жить практически в нищете. Посреди сыновей буржуа, которых буквально распирало от чувства собственного превосходства, его рабочая куртка вызывала насмешки и стоила ему всевозможных оскорблений. И чтобы позабыть об этом каждодневном ужасе, Альфонс воспарял к небесам. У него было два способа убежать от действительности: первый состоял в том, чтобы с головой уйти в книги, которые он заимствовал у букиниста с улицы де Ретц, второй — в том, чтобы прогуливать школу. Поскольку его нелегкая жизнь не позволяла ему совершать длительные лирические полеты и наслаждаться панорамными видениями, он удовольствовался сферой интимного. Если какой-нибудь прохожий поражал его своим внешним видом, он увязывался за ним, повсюду следовал за ним, идентифицировался с ним, пытаясь представить себе его занятия и дела. Проходящий мимо незнакомец становился опорой для его воображения. Любопытство полностью его поглощало. Он создал своего рода внутренний театр, в котором действовали персонажи после того, как они исчезали из его поля зрения. В этом он очень походил на Флобера, который тоже пристально всматривался в прохожих, чтобы по их лицу угадать мучивший порок или главную страсть жизни.

Однажды вечером, когда он увязался за одной прекрасной незнакомкой, за которой тащился шлейф всех запахов пустоши, благоухание розмарина и мелиссы, он оказался перед низким домом с закрытыми ставнями. Выдохнув табачный дым, дверь открылась, проглотила незнакомку и затворилась. Неожиданность этого исчезновения была так велика, что молодой человек тут же почувствовал себя покинутым. Из дома доносились голоса и песни. Почему у него сразу же возникло желание войти внутрь? Трудно ответить. Но с этого момента он не мог успокоиться, пока не нашел средства проникнуть в этот дом наслаждений, где, как показывал его личный сейсмограф, жизнь должна была быть прекрасной или, во всяком случае, более воодушевляющей, чем жизнь в лицее Ампер, где преподаватель, который постоянно забывал его имя, унижал, называя «Вещью».

Для желающего сердца нет ничего невозможного, даже в тринадцать лет. И после нескольких недель скитаний в этих грязных кварталах, настолько же околдовывающих и загадочных, как и истоки Ориноко, подталкиваемый бунтом чувств, который, как он чувствовал, поднимался в нем, он наконец в один из серых, туманных ноябрьских дней остановился около молочно-белого тела молодой проститутки, которая была немногим старше его и позабыла о своей клиентуре, чтобы оказать ему гостеприимство на своей антресоли.

Открытие физической любви стало потрясением для этого сверхчувствительного молодого человека. Девицы сразу же приняли слишком красивого юношу, который в их объятьях очаровательно и неистово выплескивал свой ювенильный пыл и с восторгом встречал все чувственные услады, которым они его обучали.