Страница 88 из 125
Шаги во дворе - легкие, но медлительные. Не Эль-Мирра. Та ходит, как порхает. Он заглянул в щель. Старуха. Подошла и тоже прильнула к щели. Омар отшатнулся. Швея, как змея, сверкнула на него недобрым оком, проворчала что-то злое и удалилась.
- Тетушка! - тихо позвал Омар сквозь щель.
- Будь ты проклят, развратник, подлый соблазнитель!
Та-ак. Омар, оглушенный, побрел по узкой улочке, сам не зная, куда. Прохожих нет, плотная пыль еще не взрыта ногами.
Он долго брел мимо кривых оград, кое-как сооруженных из грубых шершавых камней. Убогая улица. Убогий квартал. Убогий мир. Есть в нем один яркий цветок, Эль-Мирра душистая, но, похоже, и ту у него отберут...
«Куда я тащусь? К черту!» Калитка осталась открытой. Как бы кто не влез и не надругался еще и над его новой книгой.
Он решил обойти дом с другой стороны, чтобы опять не попасть под змеиный взгляд швеи, - ему казалось, она весь день будет смотреть сквозь щель в калитке...
Вкусно пахнет горячим хлебом. У этих соседей калитка открыта с утра, вход для покупателей всегда свободен. Купить, что ли, свежих лепешек? Работать нынче, видно, не придется, - будем пить и есть.
Из большой круглой печки, уже пустой, волной исходит нагретый воздух и таинственный, щемящий душу, родной человеку запах теплой золы. В огромной плоской корзине - гора пышущих жаром золотистых плоских хлебцев. Навес над печью густо закопчен. Что ни говори, благородное эхо ремесло: кормить людей добрым хлебом.
Омара встретил сын хлебопека, старший. Румяный, как лепешка, гладкий, упитанный губошлеп. Даже брюшко у юнца выступает, круглое, как арбуз. Когда успел наесть? Наверное, поглощает за один присест десять лепешек, макая их в густой каймак...
Молодой хозяин, который, бывало, с поклоном брал у Омара фельсы, почему-то хмур, неприветлив:
- Для таких, как ты, у нас нет хлеба!
- Да-а? - изумился Омар. Он сперва опешил от неожиданности. Затем, догадавшись, что эти тоже чем-то причастны к его отношениям с Эль-Миррой, яростно стиснул свои крепкие челюсти. Он мог бы одним ударом пробить наглецу пустой его череп! Эх, нельзя. И Омар, сдержавшись, сказал сквозь зубы: - Ладно. Я пойду на базар и за один трехфельсовый хлебец уплачу нарочно целый динар. - Он сунул монету под нос юному пекарю. - И ты будешь в убытке, ишак. Золотой динар! Ты такой в руках никогда не держал. Я же их прокутил сто тысяч...
Он повернулся, ушел.
Началось... Теперь эти станут его травить.
Что же, вырыть во дворе большую яму, наполнить ее водой - и продать усадьбу кожевнику? Чтоб оглушить весь квартал нестерпимой вонью мокнущих кож?
Э, ну вас...
Сказал Абуль-Атахия:
О, как много людей на земле!
Но как мало людей в их числе...
Омар запер калитку, достал из подвала кувшин чистого красного. Ячменную водку он в рот давно не брал.
«Все семь чудес света, - усмехнулся Омар, наполняя чашу, - созданы народами, поклонявшимися виноградной лозе».
Он вспомнил кстати легенду из своей «Навруз-намэ». ...Однажды царь Шамиран сидел у окна, при нем находился Бадам, его сын, отменный стрелок. Вдруг перед ними на землю с криком опустилась птица-феникс с толстой змеей, обвившейся вокруг ее шеи. Змея готовилась ужалить красивую птицу. Бадам, по приказу отца, вскинул свой перламутровый лук и пришил стрелой к земле змеиную голову, не причинив никакого вреда несчастному фениксу. Он с благодарным криком улетел.
Через год, в тот же день, на том же месте, они вновь увидели его. Феникс что-то положил на землю крикнул несколько раз и взмыл к небу.
- Посмотрите, что он оставил, - сказал вельможам царь Шамиран.
Они принесли три маленьких твердых зерна. Царь приказал посадить эти зерна в саду. Из них весной выросла тонкая гибкая ветвь. Она постепенно превратилась в длинную упругую лозу с широкими зубчатыми листьями.
Это растение люди видели здесь впервые, и не было в саду куста веселее. Как украшения на невесте, на нем густо висели гроздья. К осени ягоды потемнели, из зеленых сделались черными, как блестящий агат, и стали осыпаться с лозы на землю.
- Выжми их, слей сок в чан и посмотри, что получится, - велел садовнику царь Шамиран.
Спустя несколько дней, садовник ему доложил:
- Сок без огня кипит, как вода в котле.
Когда сок перестал кипеть, он сделался ясным, прозрачным, словно рубин.
«Назначение растения - в этом, - решил царь. - Но мы не знаем, полезно оно или, может быть, ядовито».
Из тюрьмы привели убийцу, приговоренного к смерти, дали ему чашу перебродившего сока, посмотреть, что из этого выйдет.
Выпив чашу, невольник скривился: «Горько!» - «Хочешь вторую?» - «Хочу». После второй развеселился, начал петь и плясать. И попросил третью чашу. После нее лег под кустом и крепко уснул. Когда он проснулся, его привели к царю.
- Что ты почувствовал, когда это пил? - спросил Шамиран.
- Я почувствовал себя царем, - сказал невольник.
Царь простил ему совершенный им грех. И сам научился пить вино и петь при этом. И тому же научил других...
Ночь была серебристо-белой. При этой белой огромной луне можно читать, не напрягая зрения. На деревьях четко виден каждый лист, во дворе - каждый камушек. И в ручье струится жидкое серебро.
Омар сидел у своего просторного окна и смотрел на стену соседнего дома. На ней - косая черная тень с перекладиной, как от виселицы. Сама же лестница сиротливо обнажена, она забыто и холодно белеет под ясной луной, будто инеем ее обнесло.
Как страшно все изменилось! Еще вчера по этим перекладинам ступали горячие ножки Эль-Мирры, - они всегда у нее горели.
И Омар принимал все, как должное. Все было в порядке вещей. Как быстро мы привыкаем к счастью, когда его обретаем, и перестаем ощущать в первоначальной остроте и свежести. Перестаем, короче, ценить.
А ценить бы надо его. Каждый миг. Один внезапный поворот судьбы - и ничего больше нет. Пустота. Сиди и вой на луну, как собака.
Горечь утраты, переполнив грудь черной отравой, горячей волной прихлынула к голове и хлестнула из глаз обильными слезами. Он плакал навзрыд, как женщина. И шептал на греческом языке стихи из Каллимаховой «Гетеры»:
Пусть и тебе так же спится,
Конопия, как на холодном
Этом пороге ты спать
здесь вынуждаешь меня...
И, как бы услышав его вздохи и стоны, на соседней крыше, в черно-зеленой тени чинары, возникло белое видение.
Оно заструилось по лестнице вниз, белым вихрем пересекло яркий дворик и через несколько мгновений впорхнуло в комнату. И в ней стало еще светлее. Отражение лунного света от белой повязки на голове Эль-Мирры казалось нимбом вокруг нее. И пятно на повязке - кровавой звездой.
Изнуренный Омар, не веря в удачу, - таким теперь все сделалось шатким, неуловимым, припал мокрым лбом к босым ногам Эль-Мирры и омыл их слезами. Последние радости. Последнее свидание...
- Убежим! - предложила Эль-Мирра порывисто, когда они, жарко оплакав друг друга, уже успокоились.
И глубоко озадачила этим Омара.
Он бы, может, и убежал вместе с нею. Если бы знал за собой вину. Но любовь - не преступление! Если это не так, то почему же тогда мы уже тысячу лет кричим что любовь - счастье, благо и прочее? Любовь в пределах узких правил - не любовь.
И к тому же - книга. Ее надо писать. Он писатель. Он должен писать! Неужели это непонятно? В бегах в грязных кельях шумных караван-сараев не много сделаешь. Работа над книгой, особенно такой, какую он задумал, требует тишины, обстоятельности, полной свободы и душевного равновесия.
Но какое уж тут душевное равновесие, если будешь чувствовать себя беглым преступником, которого могут в любой миг схватить?
И, честно сказать, и возраст уже подходит у него к черте, когда, как ни петушись, дает себя знать усталость и человек начинает бояться всяких передряг и приключений. И вообще он с детства был склонен к миру, покою и созерцанию. Это жизнь вертела им так и сяк против воли его.