Страница 59 из 125
Ум ограниченный воспринимает вещи и явления с одного боку - сверху, снизу, сзади, всего лишь такими, какими их в данный миг видит глаз; ум глубокий не доверяет видимости, он подвергает вещь исследованию со всех сторон, чтобы точно определить ее суть и место в ряду других вещей, связь с ними.
Но готовность к любому наказанию отнюдь не значит, что Омар согласен с ним, принимает его покорно. Нет! Он возводит смерть и страдание из разряда дешевых обывательских ужасов в сферу высоких метафизических понятий. И это пока что и есть его бунт против насилия.
- То, что вы затеваете, бесчеловечно! - сказал он чалмоносцам, заполнившим престольный зал. - Или вы тут все умнее Омара Хайяма, чтоб над ним издеваться?
Туркан-Хатун отсутствует. Вместо нее Изз аль-Мульк. Здесь и тот беззубый старик, что возился на днях с малолетней девчонкой, - он оказался, представьте, верховным судьей государства...
Что они знают о человечности? Они даже не поняли его.
- Мы судим тебя по закону.
- По какому закону?
- По тому, который существует у нас.
- Кто его выдумал?
- Уж, конечно, не ты.
- Ну, и судите по нему сами себя и себе подобных! У меня - другие законы, и я по ним сужу себя сам.
- Он не уважает нас! - взвизгнул верховный судья.
- Было б за что...
Суд не тянулся долго. Ибо здесь все решили заранее.
Приговор гласил:
«Поскольку шейх Абуль-Фатх Омар сын Ибрахима является еретиком и отступником, не поддающимся увещаниям и внушениям со стороны высшего духовенства, бунтует в своих зловредных стихах против неба, бросая ими вызов богу и смущая умы правоверных... - он подлежит умерщвлению чрез отсечение головы».
Одобрительный гул благонравных шейхов. Поэт, весь белый, потерянно оглянулся и, не встретив ни в чьих глазах сочувствия, бросил отчаянный взгляд на раскрытый выход, будто примериваясь, нельзя ли ринуться и прорваться. И увидел за бархатной завесой, у ног рослых стражей с обнаженными мечами, глуповатое круглое лицо.
А! Та, с мокрым вздернутым носом. Видно, нос у нее никогда не просыхает. Она одна глядела на него с приязнью. Омар по-приятельски мигнул ей. Она изумленно захлопнула рот, резко оттянув этим нижние веки, - глаза испуганно выкатились.
«Но, принимая в расчет, - каких трудов стоило это «но» Иззу аль-Мульку, устрашенному тем, что он видел и услыхал нынче утром, - его былую близость к царскому дому, высокое собрание находит возможным заменить ему смертную казнь незамедлительным выдворением из столицы. Отныне и навсегда означенный шейх Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, изгоняется из Исфахана. Жить ему надлежит в Нишапуре, под неусыпным надзором духовных лиц, в доме, оставшемся от родителей».
«Да не будет никто из нас лучшим! - говорили когда-то жители Эфеса. - Не то пусть он живет в другом месте и у других». И отправляли своих наиболее видных сограждан в изгнание. Об этом рассказывает Аристотель.
По Геродоту, милетский тиран Фрасибул, в ответ на вопрос коринфского посла, как он добивается в своем государстве всеобщего послушания, многозначительно оборвал, растер и выбросил все самые спелые колосья на хлебном поле.
Ибн-Фадлан, не столь давно побывавший у волжских булгар, пишет о них:
«Когда видят они человека подвижного и сведущего в делах, то говорят: этому человеку не место средь нас, ему приличествует служить богу. Посему берут его, надевают на шею веревку и вешают на дереве».
Вот теперь он им скажет! Все, что думает о них. Он провел по лицу ладонью. И будто стер ею решимость. Что говорить? И зачем? Бесполезно.
- Да, конечно, - вздохнул Омар, - такой человек, как я, неудобен для вас. Ну, что ж, оставайтесь с теми, кто для вас удобен! А я уйду. Но запомните: меня для вас больше нет. Слышите? Меня для вас никогда больше нет.
- И слава аллаху! Мы, в нашей благословенной исламской стране, обойдемся без хитрых математиков, строптивых астрономов, безбожных лекарей.
Проходя мимо трапезной, подготовленной к большому пиршеству справедливейших судей, Омар завернул в нее, взял со столика полный кувшин вина, дал по шее недовольно заворчавшему слуге, хлебнув изрядный глоток, вышел с кувшином на террасу дворца.
Вот оно, то самое небо, из-за которого столько шуму на земле!
Холодное, чистое, легкое. На душе от него хорошо. Понимаешь, что ты - частица Вселенной.
Омар, обливая вином бородку и грудь, запрокинул дно кувшина.
И эти обрюзгшие, беззубо сюсюкающие старикашки, что двух внятных слов не в силах сказать, толкуют о небе, которое и разглядеть-то не могут слепыми глазами!
...В мозгу Омара ослепительно вспыхнул серебристо-белый сверкающий шар исходного вещества, не выдержавший собственных внутренних сил и в блеске исполинских, во все небо, синих, алых, зеленых, желтых молний распавшийся в дым, в клокочущий пар, в неуловимый горячий эфир. И понеслись, разбегаясь, по пустому пространству, величину которого невозможно даже представить, как от глыбы, рухнувшей в воду, бешено крутящиеся волны пылающего ветра.
Небо, небо, небо!
Уже который век, корчась и брызгая слюной, богословы на своих шумных сборищах выступают от его имени, выдают себя за посредников между небом и людьми.
Небо! Небо!! Небо!!! Чем, дармоеды, вы причастны к небу? Тем, что зря коптите его? Если вы и причастны к нему, то гнусной причастностью злых насекомых, тучей летящих на зеленые земные поля. Саранчой именуются те насекомые.
Кто из вас способен вообразить, как первобытный огненный вихрь, улетающий, дико вращаясь, в черную бездну, рвется, бушуя, на клочья пламени и раскаленных облаков? Как они, жадно сжимаясь, смыкаются в ядовитые багровые скопления? И как эти жаркие скопления, мрачно извиваясь, грохоча и дымясь, сливаются в звезды?
С каким важным видом собираетесь вы в свой тесный круг. С каким умным видом несете заведомую чушь, восхваляя, воспевая и славя царскую власть. Чьей опорой, конечно, является не что-нибудь, а само лучезарное небо. Не краснея за свое раболепие, не стесняясь неуместно громких слов, - что загляни кто-нибудь из не столь уж отдаленного будущего и скажи: все ваши представления - бред, вы все уже обречены, скоро всем вам конец вместе с вашей богоданной властью, - вы разорвете его на куски! Но что они, эти убогие сиюминутные страсти, перед миллиардами лет, повисших во Вселенной? И чего стоит ваше ничтожное государство, которым любой ничтожный правитель-самодур может вертеть, как взбредет в тупую башку?
Год 1092-й.
Кара-китаи разобьют сельджукское войско в Катванской степи 49 лет спустя. Род сельджукидов прекратится через 65 лет, род караханидов - через 120.
Чингисхан нагрянет через 127...
Омар опять приложился к расписному кувшину.
- Эх! - кто-то шепнул у него за спиной. А, это Амид Камали. - Жить не умеешь. А мог бы! При твоем-то уме, при твоих знаниях. Я бы... на твоем-то месте...
Холодный, едкий, трезвый ум и жаркая пьяная кровь... Что может Омар с ними поделать?
- Сделай, братец, хоть что-нибудь путное на своем! На чужом-то месте всякий горазд гору Ширкух свернуть. Если б верблюду выпрямить шею, сгладить горб, укоротить ноги и удлинить уши, из него бы тоже получился хороший осел.
- Верблюд, - усмехнулся Амид, - конечно, силен и велик, зато у осла - громче крик.
- Ну, и кричи себе, покрикивай! Во славу аллаха. На, отнеси, - он, качаясь, сунул ему пустой кувшин. - Чтоб меня не судили еще за кражу царского имущества.
Но затем он сам побрел к трапезной, кивком оторвал Изза аль-Мулька от скатерти.
- У меня нет на дорогу. И в Нишапуре первое время не на что будет жить. Дай хоть пятьсот-шестьсот динаров. Верну когда-нибудь.
- Не могу, - нахмурился Изз.
- Не можешь? Ну... что ж.
Он спокойно, еще не зная, как быть ему теперь с деньгами, пошел в келью. Не торопясь, сложил в свою старую суму лучшие книги.