Страница 48 из 125
Но... может быть, ты слишком придирчив? Может, глупость и есть норма, обычное человеческое состояние? А разум - болезнь, отклонение? Кто-то сказал: если власть возьмут горбатые, они перебьют всех прямых, объявив их калеками.
Не потому обиделся Омар, что ему не придется отведать тонких вин и редких яств. А потому, что в его лице оскорбили науку. Всякий святоша, от которого стране никакой совершенно пользы, бездарный поэт, шут-кривляка будет зван на богатый пир, даже рабы урвут свое, а для ученого, видишь, места у них не нашлось.
Ну, погодите. Придет когда-нибудь время, когда ханы, султаны уже не смогут без нас обойтись, будут бегать за нами, учеными, искать нас, просить, иначе сгинут без нас. Или их уже и не будет тогда, всех этих вождей, султанов и ханов?
Сухо было весною, не сухо - природа все же преобразилась. Тремя зелеными минаретами возвышается у Бойре тройка мощных тополей. Нет краше дерева, чем тополь. Омар долго сидел на горячем камне, вскинув голову. Струящийся на теплом ветру серебристо-зеленый шелк листвы. Там, наверху... сколько тайн там, наверху.
Тополь - это особый мир со своим птичьим населением, со своими преданиями. Крылатые вестники, облетев гады и поля, спешат к нему отовсюду и, щебеча, рассказывают сказки об уютном сумраке под лопухами, о чутких ежах в кустах ежевики, о запахе мяты, об одуряющем запахе, который источает рейхан, прогретый солнцем. У подножья - цикады, трава-мурава, муравьи, вьюнки бледно-розовые. Хочется влезть на тополь, укрыться в нем - и никогда не слезать.
Спокойный и мудрый, он тихо беседует с богом мягким шелестом листьев - далеко-далеко в голубой высоте, не доступной ни чертополоху, ни даже прекрасной розе. При всей ее красоте. Налетит ураган: как мечется, как упруго гнется тополь, как стонет, ропща на судьбу возмущенным шумом кроны, чуть не ложится на землю и - выпрямляется, не ломаясь. Четкий и ладный, в хризопразовом наряде, он весь, копьевидным стволом и ветвями, устремлен ввысь, к небу, к солнцу и звездам. Но корни-то у него в земле, крепкие корни, он питается земными соками...
Какой же нынче день?
Омар подозвал главу Бойре, старика Хушанга, спросил. И тот назвал... его день рождения. Э! Омар подтянул подпругу у лошади, собираясь отбыть.
- Куда, ваша милость? - поразился Хушанг. - А как же... работа?
- Я, наверно... поеду сейчас в Нишапур. Что-то грустно, отче.
- Эх! Если вам, большому человеку, тягостно жить на свете, то что же сказать о нас, несчастных? Дочь моя, Экдес, - старик отер слезу, - плохо с нею.
- Что такое?
- После того... захворала. - Старик стукнул себя двумя пальцами по виску. - Никого не хочет видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Забилась в юрте за полог, целый день молчит. Правда, поет иногда, но лучше б не пела: сердце рвется на части от таких ее песен. - И, в слезах, Омару: - Посмотрели б вы ее, а, ваша милость? Ведь вы, я слыхал, не только звездочет, но и лекарь хороший. Визиря за месяц поставили на ноги. Посмотрите, а? Может, лекарство какое дадите. Может, ей полегчает, а?..
- Что ж, пойдем. Посмотрю.
- Нет уж, сударь! Идите сами. При мне она вовсе дуреет. Возненавидела. А за что? Я-то чем виноват? Утром нож в меня метнула. Идите сами, юрту нашу знаете.
...Кружась между юртами, откуда-то прилетел и ужалил Омара в сердце чей-то печальный зов. Он замер у входа, как никогда расположенный нынче к тоске и жалости. И понял: зов доносится из кибитки. Казалось, ребенок, оставленный матерью, устав кричать и плакать, тихо, икая и всхлипывая, продолжает тоненьким голосом скулить, изливать обиду.
Это поет Экдес. Кашлянув, он откинул входную завесу. Пение сразу прекратилось. Ему почудился легкий приторный запах. Будто здесь курили хашиш. Принюхался - нет, показалось. Если и курили, то давно.
За пологом - судорожный вздох.
- Экдес...
Ни звука. Он отвернул полог. Она скорчилась у старого облезлого сундука, натянув на лицо чадру в чернобурых пятнах. Ту самую. Которой вытирала окровавленный камень.
- Экдес...
- Уйди, проклятый! - глухо крикнула она из-под чадры.
- Это я, Омар.
- Омар?! - Она вскочила, сбросила чадру, кинулась ему на шею. - Омар, милый... тебя еще не убили?
- Кто и за что? - Он отер ладонью слезы с ее бледной худой щеки. - Почему меня должны убить?
- А как же! Обычай у них - убивать всех хороших.
- Ну, не такой уж я хороший, чтобы стоило меня убить, - усмехнулся Омар, продолжая гладить ее по щеке плечу, по голове. - Ты почему плачешь?
- Ты хороший! Ты лучше всех. Пожалей меня, Омар. Пожалей... - Ей лет пятнадцать. Она схватила его ладонь, жадно прижала к себе. У него помутилось в глазах, он сделал шаг назад - убежать.
- Уйти хочешь? - зашипела она со змеиной яростью. - Даже ты, умный и добрый, не хочешь меня понять. Да, конечно, ты добрый. Тебе совестно воспользоваться моей слабостью? Не бойся. Я не сумасшедшая. Они сами все сумасшедшие. Весь этот темный мир. Рождаются сумасшедшими, живут сумасшедшими и умирают, так и не узнав, что весь век свой перебивались в бреду. Нет уж, милый, просто так я тебя не отпущу! - Она засмеялась, глухо и загадочно, со светлой радостью вожделения, сверкая разными глазами, обольщающе и обещающе, с великой правотой своего назначения. - Пожалей меня! Пожалей.
Ну, пожалел он ее. Она - его. Пьяный от любви, как от вина, он вышел из юрты, враждебно взглянул на город. Веселитесь? Что ж, веселитесь.
Обидно! Если уже сейчас, в двадцать семь, его боятся позвать на пир, чтобы он не испортил им удовольствие, то что же будет дальше? Заклеймили. И черт с ними! У него нынче тоже праздник. Праздник Экдес. Давно такого не случалось. Он думал еще вчера: «Лучше Ферузэ не было и не будет, - лучше Ферузэ и Рейхан. Все остальные - совсем не то. Так себе». Но, оказалось, бог припас и для него утешение.
Омар усмехнулся, довольный, покачал головой. Он вернулся в юрту. Экдес, успев ополоснуться, на корточках, сосредоточенно разжигала очаг. В такую жару?
- С этим кончено. - Скомкав чадру в сухих кровавых пятнах, девушка сунула ее в огонь не поднимая глаз, но всем своим доверительно-покорным, принадлежностным видом щемяще-беззащитно выражая верность, любовь - и жаркую готовность.
Он хотел оставить ей денег. У нее дрогнули губы. Все так же, не поднимая разноцветных загадочных глаз, она прошептала с болью:
- Не... обижай. У нас - любовь за любовь.
Омар наклонился, поцеловал ее в мочку уха с небольшим, почти незаметным надрезом и ушел без слов, пристыженный. Наверное, она была бы хорошей женой.
- Почему бы тебе... не жениться, а? - сказал с хитрецой Меликшах.
Втроем: царь, визирь и звездочет, они укрылись в одной из дальних комнат дворца и похмелялись после вчерашних возлияний.
Им прислуживал мальчуган лет десяти, из детей эмиров, очень хорошо прислуживал. Умело, сноровисто. Видать, не первый раз приходилось ему угождать сильным мира сего. Что и отметил вслух Омар.
Султан - снисходительно:
- Происхождение! Цыпленок, вылупившийся из яйца, сразу клюет зерно.
- Всякий великий вдохновлен! - кисло восхитился Омар его словами. И, уже горько, подумал: «Может, и впрямь у них, высокородных, это в крови - угождать, блюдолизничать?» - Что касается женитьбы... зачем это мне?
- Как зачем? Чтоб испытать счастье супружества, семейной жизни. От холостяцкой неприкаянности все твои сумасбродства.
«Какие, например? - хотел спросить Омар. - Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?»
Но не спросил. И без того ясно.
- Обзаведешься детьми, - поучал Меликшах, - остепенишься.
«За дурачка-мальчишку, что ли, он принимает меня?» - потемнел Омар. И сказал угрюмо:
- Что-то я не вижу счастливых семей.
- Ну! Я, к примеру, счастлив со своими женами. Особенно - кхм - с божественной Туркан-Хатун.
- В самой с виду благополучной семье таится хворь былых или будущих разногласий.