Страница 43 из 125
Но тут Курбан потерял сознание и очнулся в голубой пещере, сверкающей самоцветами. Он возлежал на белоснежном пушистом войлоке под развесистым, причудливо искривленным золотым деревцом с атласными листьями, с колокольцами из серебра вместо плодов. Перед ним, в золотых блюдах, плавились в янтарном масле куропатки и куры, горою лежали яблоки, груши, гранаты. И еще какие-то плоды, названия которых он не знал. Потому что не знал их вкуса. И здесь дымился кальян. «Ох, ах!» - мягкими размеренными порывами, как из большого кузнечного меха, дул теплый ветер. «Дзинь, дзень!» - тонко звенели колокольцы в ярко-зеленой шелковой кроне. За красными деревцами на краю малахитовой, гладкой до блеска, поляны утопал в голубой нежной дымке необозримый простор, где расплывчато синели рощи, тихие реки, озера. Здесь нету снега, нету палящего солнца. Откуда-то сверху льется весенний лазурный свет. Это рай.
Курбан, вошедший во вкус, придвинул к себе кальян, сделал затяжку, другую. Снова кашель. Затем - какое-то странное, особое, напряженно-обостренное прояснение в голове. Колокольцы над нею зазвенели отчетливей, громче, и глубокий их звук переродился в звон струн незримой арфы. И струны арфы расплавились, пролились на малахит россыпью певучих капель. И будто из них, томительно звенящих капель, пред помертвевшим гостем небес возникли въявь... три нагие райские девы.
Ветер: «Ох, ах! Ох, ах!»
Бубенцы: «Дзинь, дзень!»
Повинуясь ритмичным вздохам ветра, они туманно-долго, то ли век, то ли миг, извивались над поляной, ясно отражаясь в ней, плавно взмахивая руками и делая бедрами упругие круговые движения.
Похоже, они и есть средоточие рая, весь сад эдемский - лишь их обрамление.
Обезумел Курбан. Он не знал, что делать. Зато знали они. О, они все знали, многоопытные райские девы. Хотя с виду им было лет по двенадцать, не больше. Но, может быть, и по тысяче лет. Ведь это рай. Здесь не стареют.
…Черная гурия. Пухлые губы дрожат, страстно раскрыты, округлены. Смычок притронулся к струне, извлек из нее долгий мучительный стон. Курбану казалось, он превратился в кальян, и черная дева сосет терпкий белесый дым.
…Дева янтарного цвета, похоже - тюрчанка, неслась верхом на горячем коне сквозь черную степь. И ветер всхлипывал: «Ох, ах», и колокольчик звенел на узде: «Дзинь, дзень».
Струна испустила низкий рыдающий рокот. И Курбан погрузился в жгучую красную тьму меж двух белых сугробов. Боль и безумие. И грянул гром, и полыхнула молния. И вспыхнула кровавая звезда в мозгу Курбана. Вот теперь он прозрел самую главную истину. Дикий крик разнесся под сводами райского грота, и Курбан опять потерял сознание...
Очнулся он как в тумане, хворый, слабый. Дым уже почти весь улетучился из головы. Не примерещилось ли ему все это? Нет, вот зеленая поляна, золотое дерево, лазурная даль. Он в раю. Где же девы?
Кто-то сопит у него под ухом. На правой его руке - голова с охапкой золотых волос. Он не знает, сопят ли во сне земные девы - эта явно сопит. Хм. Ему сделалось как-то не по себе. Он побрел, потерянный, на край поляны, чтобы лучше разглядеть лазурную даль. И уперся в гладкую стену. Провел дрожащей ладонью по облакам, озерам и рощам. Так-так. Рай-то нарисован. Неужто он - самодельный? Зимнее, так сказать, помещение.
- Очнулся, милый? - В губы ему уперся чубук кальяна. И вновь - рыдающий голос струны. Не от печали рыдающий, а от истомы, от вожделения. Или от печали?..
Трах! Он в какой-то мрачной холодной нише, в драном халате своем, рваных чувяках. И нет у него на руках золотых и жемчужных запястий. Перед ним, на камне, шейх-наставник:
- Хорошо тебе было в раю, сын мой?
У Курбана помутилось в глазах. Он, впервые забыв о выдержке, вцепился зубами в руку и хрипло завыл, как лес, брошенный уехавшим хозяином.
- Не горюй! - утешил его наставник. - Ты скоро вернешься в рай. Навсегда. Очень скоро.
Курбану хорошенько объяснили, что и как он должен сделать, чтобы вновь попасть к трем сказочным девам. И предупредили напоследок:
- Помни, в любой миг над тобою - око господне...
Не по себе нынче Курбану. Он опустошен. Он стал умнее. Трезвее. Повзрослел на пятнадцать лет. Ох, эта Экдес... Его уже не тянуло так сильно в рай. Райские девы, со всеми их прелестями, потускнели в его глазах. Вся их сладость забылась за новой. Его начинало томить ощущение какой-то великой неправды, подлой лжи, жертвой которой сделали его. Камень, - он возненавидел камень за десять лет, - казался сегодня почему-то желанным, добрым, родным, хоть целуй.
Он отложил тесло, сел к костру. В нем смутно пробудилась кровь его дальних предков-огнепоклонников. Огонь. Земля. Вода. Воздух, Как можно без них? Куда уйдешь от них? В раю хорошо, спору нет. Но... почему, чтобы вновь туда попасть, нужно сложить голову? И ради чего? Ради сытной еды, чистой воды, красивой девицы? Все это есть на земле.
Он потрогал шею. Все-таки лучше, когда голова у тебя на плечах.
К костру с другой стороны подсел какой-то человек, немного старше Курбана. Кто его знает, кто он. Протянув руки к пламени, человек беспечно замурлыкал короткий веселый напев.
Курбан вздрогнул. Знакомый напев! Условный знак хашишинов.
Делая вид, что греется, прикрываясь от огня, отмахиваясь от искр, сообщник закрутил руками так и сяк, то берясь за ухо, то за подбородок, то сгибая пальцы один за другим, то расправляя их. Никто со стороны не усмотрел бы в этих обычных движениях людей, сидящих у костра, ничего зазорного.
Но это был язык. Язык жестов. Тайный язык исмаилитов.
«Почему медлишь?» - Не знаю, как попасть во дворец». – «Разве не вышел Влюбленный Паук?» - «Нет. Дворец закрыт». - «Неужто у них есть подозрение?» - Может быть». - «Староста с дочкой?» - «Они туда не вхожи». - «Думай! Наставник недоволен». Курбан, раскрасневшийся от жара костра, сразу побелел, будто лицо ему обнесло инеем. «Хорошо, придумаю что-нибудь. Ты иди, тут не мелькай. Где ночуешь?» - «В городе, в караван-сарае. Шевелись! Я утром приду».
Вот что значит быть федаи - обреченным.
«Что делать? - размышлял наутро усталый Низам аль-Мульк. Всю ночь спалось. - Сколько лет я с ними бьюсь! Что толку? Подумайте, люди, чем должен заниматься второй человек в самой огромной в мире державе! Возиться с какими-то проходимцами. Будто у него мало других, более важных забот».
Но, увы, в государственных делах нет мелочей.
Схватить Курбана (если он Курбан, а не какой-нибудь «Улыбчивый Гад», - слыхали о таких), подвергнуть пытке? Но что, если он вовсе не сектант? Визирь уже склонен верить ему. Обидеть безвинно каменотеса - смертельно обидеть Омара Хайяма. Уйдет. Характер у него самый скверный.
Или, если сектант, то не главный исполнитель, просто связной, и сам ничего толком не знает? Схватит, мелкоту - спугнуть крупную дичь. Главный замрет, затаится до поры - и нанесет удар, когда не ждешь.
Но и сидеть сложа руки опасно! Визирю хотелось поторопить события. Чтобы скорее развязать замысловатый узел, отделаться от него и взяться за другие дела, серьезные, неотложные.
Что ж, если сообщник - во дворце... устроим им встречу.
- Открой ворота - и выпусти всех, кто пожелает, - сказал он начальнику стражи. - И до вечера никого не впускай. Сегодня солнечный день, у нас большая уборка. Пусть отдохнут, развлекутся, кто, где и как может. А ты, - велел он главарю своих осведомителей, - следи за всеми. Но прежде сделай так, чтобы все во дворце узнали, что я буду сегодня в Бойре.
В секте, где жизнь и смерть, земля и рай перемешались в наркотический дым, Курбан очень смутно понимал, что будет с ним, когда он выполнит задание. Наставник сказал:
- Ты бессмертен, ибо отмечен богом. Ничего не бойся! Еретикам-суннитам будет казаться, что они схватили тебя, подвергли пытке, казнили - а ты, расставшись с этой бренной телесной оболочкой, тотчас вернешься в рай, где уже побывал и где тебе так понравилось. И все тут! Не бойся. Иди с радостью навстречу судьбе...