Страница 10 из 125
И услышал покорный шепот:
- Ударь, милый. Избей. И уведи меня куда-нибудь, укрой. Ты не думай... я лишь притворяюсь довольной. Всем назло, и назло самой себе. Мне стыдно. Обидно. Все отвернулись. А чем я виновата?
Куда он ее уведет, где укроет?
- Долой с моих глаз, - глухо сказал Омар. И побрел прочь, так и не повидав родных.
Ферузэ тихо плакала вслед.
Виновата ли она перед ним? Конечно! Но в чем? Не сама же... Так получилось. А почему получилось так, а не этак? Кто в этом виноват?
Вопросов полон мир, - кто даст на них ответ?
Оставь их, если ты во цвете лет!
Рай на земле вином создай, - в небесный
Не то ты попадешь, не то любезный, нет.
Ночью, в кругу развеселых друзей - будущих, богословов, судей, учителей, священнослужителей - он опять упился жидким белым вином. Оно требует мало пищи, устраняет желчь и полезно для людей пылкого нрава.
Так рухнуло благополучие. Но, провалившись по грудь в топкий пухлый солончак на дне пересохшего озера, не думай, что не бывает глубже. Однажды (Омар уже четвертый год учитель), проходя под сводом портала в обширный двор медресе, он встретился с двумя худосочными учеными, преподававшими здесь богословие.
Приложив руку к груди и отвесив положенный поклон, он скромно скользнул мимо них и услыхал за спиной:
- О аллах! У нас как мух развелось математиков, лекарей, естествоиспытателей.
Омар, зайдя за угол, тут же приник к стене, навострил слух.
- Все ученики перебежали к ним, - вздохнул второй. - Хлеб несут, сало, инжир. А до нас, несчастных, никому дела нет. Молодежь отвернулась от священного писания. Звезды и числа им подавай. - Помолчав, он произнес зловеще: - А ведь живем в мусульманской стране.
Омар передал Назиру их разговор.
- Не к добру! - помрачнел многоопытный шейх. - Разум - миролюбив и снисходителен. Невежество - воинственно и беспощадно. Ибо разум, все понимающий, добр по сути своей и утверждает себя лишь собственным наличием. А невежество - оно слепое, и чем оно может себя утвердить, если не будет жестоким и неумолимым? Ты больше на крышу не подымайся. Астролябию отнеси к отцу в мастерскую и спрячь получше. Все книги по математике, труды Беруни и особенно Абу-Али ибн Сины спрячь. Будут рыться. Оставь в келье коран, ну, свод законов и прочее. Сам знаешь.
- Знаю.
- И не пропускай ни одного богослужения! А то, я ты давно отлыниваешь от пятикратной молитвы. – И, заметив, как скривился Омар, поспешил заверить его: - Это не трусость! Благоразумие. Скажем, ты хранил бы в сундуке крупный слиток червонного золота...
- Я-то? Хе!
- … и тебе стало известно, что воры хотят его украсть, а тебя - убить. Как бы ты поступил? Нужна осторожность. Понимаешь?
- Понимаю.
Может, эта мера и спасла жизнь Омару и самому шейху Назиру, когда, спустя несколько дней, в медресе вломилась шайка сельджукских головорезов. Их привел огромный, неимоверно тучный всадник в дорогой, расшитой золотом, но по-степному засаленной, потной одежде. Он громоздился над воинами, как горный медведь над стаей пустынных гиен.
- Рысбек! - крикнул ему кто-то из воинов. - Всех хватать?
- Не всех, дурак, - туго прохрипел начальник. - Было же сказано: богословов не трогать. Список - у главного шейха. Он укажет, кого.
Рысбек? Омар с ненавистью пригляделся к толстому туркмену. Вот он, разоритель. И соперник. Хе!
Удивительно, зачем человеку столько сала? Жирный баран, жирный бык - это хорошо. В тучности их ценность и достоинство. А сей мужчина - необъятное брюхо, огромный зад... тьфу, противно смотреть! Запас, как в горбах верблюжьих? Если б! Не дай ему есть до вечера, взвоет и околеет, несчастный. Страшно подумать, сколько плодов человеческого труда переработалось в это дурное сало, - с тем, чтоб со временем стать пищей для червей...
Шейх Назир и Омар, прижавшись к стене, в ужасе, точно путники, застигнутые в ущелье селевым потоком, глядели, как туркмены волокут из келий истерзанных Ученых, связки их книг. Такого еще не бывало в Нишапуре! Даже слуги Махмуда Газнийского, - который когда-то велел соорудить повсюду множество виселиц и под ногами повешенных еретиков жечь костры из книг, направленных против «истинной веры», - даже они не устраивали казней прямо в медресе. Все-таки божье место. Но, видно, можно, при излишней ретивости, во имя аллаха оплевать самого аллаха.
- Откуда этакое рвение у вчерашних язычников? - произнес Омар белыми губами. - Ведь еще совсем недавно на Сырдарье с пеной на губах кружились у костров, колотили в бубен и завывали.
Шейх тихо изрек:
- Нет верующих более неистовых, чем новообращенные, - так же, как нет отступников злее недавних предателей.
Пахнет конским навозом и потом, человеческой кровью. Знакомый запах: Омар слышал его на Фирузгондской дороге. И в ячеистом, как осиное гнездо, медресе - под сводами, в нишах и тесных кельях, привыкших к протяжному зову муэдзина, молитвенным возгласам и тихому бормотанию учителей и учеников, отдается эхо иных, здесь совсем неуместных, звуков: стука конских копыт о плиты двора и топора о плаху, ругательств, предсмертных причитаний.
Все ярче и жарче пылает костер, - книг тут много, и в пламени гаснут лучшие умы Хорасана. Если не всего Ирана и Турана. И на всей земле некому их защитить. Некому слово замолвить за них! Разум могуч - и бессилен, он сдвигает горы - и расшибается о придорожный камень...
- Ромей Плутарх... подразумевая туманно-далекое прошлое... говорит в своих «Сравнительных жизнеописаниях»: «В те времена не терпели естествоиспытателей и любителей потолковать о делах заоблачных. В них видели людей, унижающих божественное начало. И Протагор был изгнан, и Анаксагора Периклу едва удалось освободить из темницы, и Сократ, не причастный ни в коей мере ни к чему подобному, все-таки погиб из-за философии». Тысячу лет назад это сказано. И сказано о еще более ранней эпохе. Что изменилось с тех пор? Пятнадцать столетий назад невежды травили умных людей - и травят сейчас. И перестанут ли когда-нибудь?
Ученика раздосадовала необычная говорливость шейха. До разговоров ли, когда топор висит над головой? Но по странной хрипотце в голосе наставника он определил: старик говорит, чтобы не закричать. И не дать кричать ему, Омару. Спасибо.
- Нам с тобою, по совести, надлежит быть среди них, - осторожно указал шейх бородою на толпу обреченных, дожидавшихся своей очереди у плахи. - Даже - первыми лечь на плаху. Но ты - мой прилежный ученик, а я - известный шейх, вероучитель, мудрый наставник в делах божьих. Так что, сын мой, учись притворству. В наш век эта наука важнее всех прочих наук. Сколько «святых», дай им волю, кинулось сразу б ломать свою же мечеть. Чтоб выжить, надо лукавить.
- Я не сумею, - уныло ответил Омар.
- Э! Умному легче прикинуться дураком, чем дураку - умным.
- Может, наоборот?
- Может. Что за времена? Дому своему ты не хозяин - отнимут, деньгам своим не хозяин - отберут, семье своей не хозяин - уведут, голове своей не хозяин - снимут. Даже над собственной бородою ты неправомочен: могут сбрить, издеваясь. О небо!
- Да-а...
Под этим небом жизнь - терзаний череда.
А сжалится ль оно над нами? Никогда.
О нерожденные! Когда б о наших муках
Вы знали, не спешили б вы сюда.
- Ага! - злорадно сказал Омару, встретив его на рынке, сосед по кварталу, Юсуф-брадобрей. - Разорил-таки аллах гнездо хулителей истинной веры! И поделом. Пусть не читают безбожных книг.
- Ты-то читал эти книги?
- Я?! Нет!!! Зачем?!
- Откуда ж ты знаешь, что они безбожные?
- Имам так говорит. - При этих словах брадобрей почтительно понизил голос.
- Сам-то ты думать способен?
- Думать? - Юсуф вскинул ладони, закатил глаза. - Зачем? Бог думает за нас.