Страница 15 из 25
— Да вашей семейке не ругать бы Августу…
— Кто ее ругает?! Мать с отцом души не чают.
— Не ругать бы, а в ноженьки поклониться, что вашего Степана в люди вывела. Можно сказать, осчастливила.
— Во-во, и мать Гутю хвалит…
— А тут бы запился, загулялся…
— Почему сразу: запился, загулялся? Так уж все в деревне и пьют?!
— Да хоть поживет в достатке, по-человечьи.
— Живут они, конечно, богато, одного птичьего молока ишо нету, но что это за жизнь у Степана?! Врагу бы не пожелал. Он же перед сном топает строевым шагом к дивану, где Гутя спит; руку под козырек: «Ваше сковородне, Августа Николавна, дозвольте законному супругу к Вам прилечь… приналечь…»
— Тише ты!., конский врач… дети услышат!
— Да они уже спят без задних ног.
— Малой тихий-тихий, да в тихом омуте все черти водятся, — проворчала молодуха. — Себе не уме… Может и подслушать.
— Ванё-о… спишь? — спросил Илья.
Ванюшка хотел было ответить: «Сплю, братка…», но промолчал, лишь старательнее засопел, причмокивая губами.
— Спи-ит, как сурок.
Сердито забурчали пружины панцирной сетки, и в лад ей проворчала молодуха:
— Отстань, Илья, не лапай!.. Привык со своими… племенными телками…
— Ревнуешь? — усмехнулся Илья и тихонько, насмешливо пропел. — Ты не ревнуй, дорогая, к Черному морю меня…
— Нет, давай о деле поговорим…
Брат устало зевнул.
— Пресная ты, Фая, и сухая, как зачерствелая лепешка…
— Зато твои ухажерки — горячие ватрушки из печи. Ни стыда у них, ни совести…
— Какие ухажерки?! Кого ты плетешь?! Намантулишься, до кровати б доползти. Ухажерки… Ох, надоело мне твое бурчание. Как старая баба ворчишь… Пойду в тепляк[16] спать. Душно мне здесь…
— Нет, давай поговорим. Надо же что-то решать. Я тут жить не могу.
XX
Илья занервничал, поднялся с кровати, присел на краюшек.
— Вот ты все талдычишь — кочевать, а на кого мы Таньку с Ванькой оставим?!
— Кстати, ты вечно в разъездах и не знаешь, что они мне все нервы истрепали?!
Ванюшка мстительно затаился на своем топчане, скрадывая всякое слово про него и Таньку.
— Что вас мир не берет?.. Ребята послушные…
— Ага, послушные… Маленький — звереныш, не знаешь, что от него ожидать, чего он еще выкинет.
— Ванька-то?! — изумился Илья. — Тихоня… Бывало, не видать, не слыхать. Сидит в уголочке, из чурочек избушки ладит. Потом рисовать начал… Ох, девушка, не знаешь моих братьев — Егора да Алексея. С теми бы ты по-другому запела… Это они сейчас остепенились, а то бывало… Ладно, Степан — сызмала сердечник, потому и смирный, а Егор с Алексем, бывало, на Масленицу выйдут, дак вся братва деревенская дрожит. Попробуй поперек дороги встань… Идут, колоброды, по деревне, культурно отдыхают: кому поленицу дров раскатают, кому калитку гвоздями заколотят, либо шапку на трубу оденут, — хозяин печь растопит, весь дым в избу. Смекнет, лезет на крышу, матерится… Не-е, Ванька-то еще подарок…
— Ага, подарочек!.. — фыркнула молодуха. — Не знаешь ты своего брата. Он ведь, Илья, и на руку нечист… Третьего дня взяла в сельпо два-кила чернослива, пряников, конфет, ну и припрятала, — подальше спрячешь, поближе возьмешь, — так нет же, нашел… Сегодня сунулась в буфет, гляжу: мамочки родные, мешочки-то совсем отощали, — вытаскал… Но я теперь на мешочки хитрые узелки завязала, и себе на бумажку срисовала. Чтоб видно было…
— А ты и не прячь. Выдай помаленьку, остальное, скажи, потом. Послушают.
— Этот воришка, а Танька… бестолочь. Как она еще в школе учится, ума не приложу. Ничего не соображает… похоже, на второй год останется в третьем классе.
— Не сошлись вы, Фая… Ты все норовишь таской, а надо бы другой раз и лаской. Знаешь, как им тяжело без отца, без матери… Дети же еще… Да что дети, я уж какой дылда был, а вот от дома оторвался, так первый год на флоте места себе не мог найти, — по отцу, по матери тосковал. От тоски через день да каждый день письма домой писал. Да с непривычки и служба тяжело давалась. Гоняли нас ай да ну!.. Потом уж втянулся… Ну, ладно, дорогая, пора ночевать. Утро вечера мудренее… Кстати, мы утром с Ваней на гурт едем, собери-ка нам харчишки в дорогу…
Слушал Ванюшка, надсаживая во зле душу, едва сдерживаясь, чтобы не заорать молодухе: «Ведьма!.. Мачеха!.. Еще нарошно весь чернослив слуплю и конфеты вытаскаю… А потом на кордон убегу…» Одно смирило Ванюшкин гнев: завтра они с брат-кой махнут в степь, на бурятский гурт. Утром Илья подкатит на рысистом жеребчике с подстриженной ежиком гривой и туго заплетенным хвостом, уложит свой сундучок со скотским снадобьем в обшитую козьими шкурами, будто игрушечную, ладную кошёвочку, приладит сбоку зачехленный баян, чтобы бурятам на гурту сыграть и спеть «Шыбырь», и полетит их кошевочка степью, будто на незримых крыльях.
XXI
— Замоталась я, Илья… Прибежишь с работы усталая, прилечь охота, а тут надо и печь протопить, и курям зерна кинуть, снега насыпать, потом ребятишкам ужин и обед сварить, а тут и стирка, чинка, глажка. А уж с ног валишься… А надо и курсовую в институт писать, и контрольные…
— Что уж, Танька с Ванькой совсем не помогают?
— На них где сядешь, там и слезешь. А что сделают, так после них переделывать надо. Лучше уж самой…
«От чо врет-то, а! — задыхался от возмущения Ванюшка. — Парни после школы на озере в войнушку играют, а я воду вози, дрова коли, стайку чисти…»
— И в кино с тобой сбегать охота, и на танцы. Мы ведь еще не старые… — голос молодухи обиженно задрожал от приступающих слез. — Почему я должна с вашими ребятишками возиться, хоронить себя заживо?! Молодость, Илья, пройдет — не воротишь.
Молодуха завсхипывала в голос.
— Не плачь, Фая… — Кровать заскрипела, — видимо, брат повернулся к молодухе, приголубил ее. — Потерпи маленько. Летом ребятишек на кордон отвезу. А осенью мать с отцом в деревню вернутся. Потом и отделимся. Мне в совхозе и угол сулят, — двухквартирный барак уже срубили, крышу закрыли. К осени, Бог даст, закочуєм.
— Не будет нам здесь счастья, Илья…
— Ну что ты всё каркаешь, как ворона?!
Ванюшка едва сдержался, чтоб не хихикнуть, вообразив молодуху вороной, — ворона и есть, так и кружит, зыркает черными зенками, чем бы поживиться…
— Надоела ты мне, Фая, со своим нытьем… Пошел я в тепляк спать. С тобой не выспишься. А мне вставать рань-прирань, на гурт ехать.
— Не любишь ты меня, Илья?! — обреченно выдохнула Фая.
Какое-то время молодые натужно молчали, потом Илья отозвался неуверенно:
— Но почему же не люблю?!
— Я же вижу. Не слепая, чай… Тебе бы только из дома ускользнуть, лишь бы не рядом.
— Эх, Фая, Фая, ты сама-то кого-нибудь любишь?
— Я тебя, дурака, люблю.
— Во-во, дурака… Никого ты, кроме себя, Фая, не любишь… Вот мать наша: уж как от отца настрадалась, уж как он ей нервы помотал, а душу за него отдаст, не пожалеет.
— Мать у вас… скотина бессловесная…
— Ну ты, мадам, выбирай выражения! — зловеще упредил Илья. — Тебе до нашей матери-то, как до небес. Мелко плавашь, вся холка наголе… Ладно, не усложняй жизнь. Все будет ладом.
— Так мы, Илья, ничего и не решили…
— А что решать, Фая?! Пока ребята у нас на руках, никуда мы не тронемся… Давай спать…
Опять заворчали пружины, и опять послышался досадливый молодухин голос:
— Да отстань ты, Илья. Отпусти… Нету у меня сегодня настроения.
— У тебя его завсегда нету. Может, ты порченая?
— Будешь с вами порченой: ты где-то бродишь…
— У меня работа такая…
— А тут еще бестолочи твои… Словом, выбирай: я или они?
Илья крякнул в сердцах, поднялся и, прихватив подушку, собрался в тепляк; но напоследок жестко выговорил Фае:
— Ты, мадам, ребятишек-то шибко не притесняй. К порядку приучай, работать по дому заставляй, но если еще раз узнаю, что ты их на ночь в угол ставишь, саму поставлю. Ясно море… А насчет — выбирай, так у меня выбор простой: ты у меня без году неделя, а они брат с сестрой.
16
Тепляк — летняя изба.